Мифологизм художественного сознания Н. Скотта

Момадэя в повести «Путь к Горе Дождей»

В 1969 году, спустя год после завершения работы над романом «Дом, из рассвета сотворенный», Н. Скоттом Момадэем была издана повесть «Путь к Горе Дождей». Уже при первом прочтении повести становится очевидной ее преемственность по отношению к предыдущему произведению писателя. Отдельные пассажи повести представляют собой отрывки, перенесенные со страниц романа практически без изменений. Например, входят в структуру повести легенды кайова о рождении племени через полый древесный ствол, о приобретении священного фетиша Тай-ме и о превращении мальчика в медведя, а его сестер – в звезды Большого Ковша. Включаются в текст «Пути к Горе Дождей» авторские рассуждения о формировании самобытной культуры кайова в процессе переселения со Скалистых гор на Великие Равнины. Значительное место в повести занимают воспоминания писателя о бабушке писателя Ахо.

Названные отрывки в романе относятся ко второй части произведения и художественно оформлены как проповеди жреца Солнца Тосамы, индейца кайова. В «Пути к Горе Дождей» они вписываются в повествовательную форму, принципиально отличную от той, которая была создана Н. Скоттом Момадэем в «Доме, из рассвета сотворенном». На смену романной форме – «эпосу частной жизни» [156, с. 122], рассказывающему об индивидуальной судьбе Авеля на фоне судьбы народной, приходит история народа сама по себе. Племя выходит на первый план повествования, становясь его главным героем, единственным и предельно обобщенным. Отрывки из «Дома, из рассвета сотворенного», посвященные истории и культуре кайова, в этой художественной ситуации оказываются не просто уместными, но насущно необходимыми для реализации писательского замысла.

Вместе с тем, не стоит забывать, что повесть Н. Скотта Момадэя «Путь к Горе Дождей» явилась переработкой книги «Странствие Тай-ме» (1967), раннего произведения индейского автора, работа над которым предшествовала созданию романа «Дом, из рассвета сотворенный». «Странствие Тай-ме» было первым вариантом «Пути к Горе Дождей». Как свидетельствуют наблюдения критиков [3, с. 251] и замечания самого писателя [3, с. 173–174], процесс переработки первого варианта состоял в том, что к уже имевшемуся материалу (мифам, легендам и преданиям родного племени) Н. Скотт Момадэй добавил историко-этнографические комментарии и личные лирические миниатюры в прозе, выстроил собравшийся материал в цепочку из небольших трехчастных повествовательных эпизодов–триптихов (фольклорный текст – историко-этнографический комментарий – личное восприятие) и поместил получившийся текст в обрамление пролога, вступления, эпилога и двух стихотворений, одно из которых открывает книгу, а второе завершает ее. Что касается иллюстраций, они в «Пути к Горе Дождей» были сделаны другим художником, отцом писателя Альфредом (Элом) Момадэем, и более соответствовали специфике книги. Благодаря традиционалистской живописной манере, в которой работал Эл Момадэй, иллюстрации стали напоминать пиктографические знаки, обычно использовавшиеся кайова для письма, а все произведение целиком наглядно уподобилось пиктографической племенной хронике.

Отказ Н. Скотта Момадэя в «Пути к Горе Дождей» от индивидуализированного героя, повествование о котором можно вести в единственном числе 3-го лица («он»), и непосредственное обращение, с одной стороны, к народному «мы», с другой – к авторскому «я», на наш взгляд, свидетельствует об усилении писательской озабоченности проблемой культурной самоидентификации. Важным аспектом этой проблемы стала для Н. Скотта Момадэя личная творческая преемственность по отношению к мифопоэтическому восприятию мира коренными американцами, его сородичами кайова – в частности. Этим объясняется сохранение интереса Н. Скотта Момадэя на протяжении 1967–1969 годов к племенному фольклору – плоду мифопоэтического мышления.

Актуальным представляется вопрос об отборе и композиционной организации писателем фольклорного материала, использованного в «Пути к Горе Дождей», так как данные факторы характеризуют манеру художественного видения Н. Скотта Момадэя и, следовательно, могут свидетельствовать о мифологизме его творческого сознания.