Красота Мадонны и красота содомскаяНе знаю, можно ли согласиться с Бердяевым, что для Достоевского «идеал Мадонны и идеал содомский равно притягательны»? Можно ли согласиться с тем, что Достоевского женщина интересует лишь как момент жизни мужчины, что женственные начала есть лишь внутренняя тема в трагедии мужчины, его внутренний соблазн? И наконец, прав ли философ, когда замечает, что у «Достоевского нет ни прелести любви, ни благообраза жизни семейной», а есть лишь некая пружина мужской судьбы, когда все в мужчине пошатнулось, когда он на краю гибели, а вместе с ним и женщина, подхваченная стремительными потоками либо сладострастия, либо еще какой-нибудь неведомой оргийной силы. На мой взгляд, женщины у Достоевского преодолевают в себе содомские начала, их поле битвы — собственное сердце, где всегда побеждает любовь. Все его женские образы написаны под знаком Божественной красоты: не случайно над его письменным столом возвышался лик Мадонны Рафаэля. Возьмем того же «Подростка»: здесь нет ни одного женского персонажа, который бы не жил самостоятельной жизнью. Здесь их собственные трагедийные судьбы, разрываемые жгучей и страстной любовью. И если и мелькнет в них содомский штрих, то лишь на мгновение, вызванное мужским коварством, безразличием или жестокостью. И главное: отнюдь не чисто женские вопросы, которыми живут в своих тревогах героини романа: «Во имя чего можно пойти на любые жертвы? Как сделать других счастливыми, беззаветно преданными самой высокой идее?» (а идея у Достоевского — это всегда то, что так или иначе связано с Богом, с высшими ценностями.) Именно женщины своим бескорыстием утверждают и такую главную нравственную ценность — соборность. Нежность и жестокость В ожидании смертной казни летом 1849 года Достоевский в камере Петропавловской крепости написал «Маленького героя», в котором раскрыл психологию взросления ребенка, психологию игры разных начал в общении женщин с детьми. Две прекрасные молодые женщины оказались рядом с одиннадцатилетним мальчиком. Вот здесь-то уместно привести характеристики, данные женщинам Достоевского замечательным русским писателем Мережковским: «Бездонная нежность рядом с бездонной жестокостью. Творческое начало жизни соприкасается с «началом конца», «бессознательная стихия человеческого сознания с непременным раздвоением и кровным родством», «два противоположных берега единой глубины: берег святости духовной — целомудрие — берег святости плотской — святое соединение полов, а следовательно, и святое сладострастие, окончательное, безвозвратное». И все это вдруг обрушивается на влюбленного мальчика, чье подсознание уже ощутило счастливую сладость загадочных прикосновений слабого пола. Юная красавица с округло-соблазнительными, белыми, как молочный кипень, плечами, призывно подразнивая, усадила мальчика к себе на колени, и, чувствуя стыд ребенка, его смягчение (что-то проснулось в нем), она это поняла, оттого и стала смеяться, все сильнее и сильнее, а затем безудержно хохотать, ломать разгоряченные пальчики мальчика, да так сильно, что он едва не вскрикнул, а она, дьяволица, будто ждет крика и делает ребенку все больнее и больнее, и он чует эту жестокую игру и, как спартанец, решил выдержать, а ее коварство будто совсем обезумело: она что есть силы сдавила детскую ручку, едва не сломав косточки, добилась-таки — заставила ребенка вскрикнуть и тогда... мигом бросила ребенка и отвернулась от него! Откуда берется такое жестокое неистовство души? Откуда это ставрогинское или печоринское стремление причинить боль? На связь с Печориным или, точнее, с Лермонтовым обратили внимание дети, прочитав о том, как обошелся Лермонтов с Катенькой Хвостовой: «Я вас больше не люблю, да, кажется, никогда не любил». А в другой раз заметил с наслаждением своей жертве, выплакавшей сердце и едва оставшейся в своем уме: «Теперь я не пишу романов... Я на деле заготовляю материалы для моих сочинений». Мережковский в связи с этим сказал: «Есть человеческие мерзости, которых нельзя простить ни за какое величие». Беспощадная оценка! Нельзя не согласиться с критиками Достоевского, которые подчеркивали, что любовь у Достоевского всегда доходит до предела, до исступленного сладострастия и исступленного сострадания. Эти два чувства испепеляют не только женское сердце, но и все, что есть вокруг. «Почему так происходит?» — вот вопрос, который мучит подростка Аркадия в романе «Подросток».
|
