I. МЫСЛИТЬ ПРОТИВ СЕБЯ 7 страница Страна слов, Франция, сумела самоутвердиться благодаря своейразборчивости. Кое-какие следы этой разборчивости видны и по сей день. Так,в 1950 г. один журнал, подводя итоги полувековой истории XX в., пыталсяназвать наиболее значительное событие каждого года: окончание дела Дрей- 210 фуса1, визит кайзера в Танжер и т. д. По поводу 1911 г. тамбыло написано лишь следующее: "Фаге2 допускает формулировку: "несмотря на";. Ну есть ли на свете другая такая страна, в которой бы сподобным вниманием относились к Слову, к его повседневной жизни, к деталямего существования? У Франции любовь к нему порой превращалась в настоящийпорок, и она любила его в ущерб вещам. Скептически относясь к нашимвозможностям познания, она гораздо более оптимистично смотрит на нашуспособность формулировать наши сомнения, отчего получается, что онаприравнивает наши истины к способу выражения нашего к ним недоверия. В любойутонченной культуре возникает радикальная несогласованность междудействительностью и словом. Говорить о декадансе как о чем-то абсолютном не имеет смысла.Затрагивая литературу и язык, он касается лишь того, кто ощущает свою связьс ними. Портится ли французский язык? Это волнует лишь тех, кто видит в немуникальный и незаменимый инструмент. Для них не может служить утешением тообстоятельство, что в будущем появится другой инструмент, более гибкий,более легкий в обращении. Когда любишь свой язык, то пережить его -- позор.
* Последние два столетия любая оригинальность заявляла о себе,противопоставляя себя классицизму. Нет такой новой формы или такой новойформулы, которые не выступали бы против него. Превратить в прах достигнутое-- такова, как мне кажется, основная тенденция современного духа. В любойсфере искусства стиль утверждается, борясь со стилем. К пониманию самих себямы приходим, подкапываясь под идеи разума, порядка, гармонии. Вспомним опятьвсе тот же романтизм, который оказался всего лишь одним из плодотворнейшихопытов распада. Когда классический мир становится нежизнеспособным,возникает потребность встряхнуть его, внушив мысль о его незавершенности.Что же касается "совершенства", то оно нас больше не волнует: ритм нашейжизни делает нас нечувствительными к нему. Чтобы создать "совершенное"произведение, нужно уметь ждать, жить внутри этого произведения до тех пор,пока оно не заменит собою вселенную. Отнюдь не являясь продуктом напряжения,оно представляет собой плод пассивности, результат накапливаемой в течениедлительного времени энергии. Ну а мы растрачиваем себя, мы -- люди безрезервов. Не будучи бесплодными, мы вошли в автоматический режим творчества,готовые создавать что угодно, готовые для всякого рода полуудач.* "Разум" умирает не только в философии, но и в искусстве. Слишкомсовершенные персонажи Расина кажутся нам принадлежащими к другому, почтинепостижимому миру. Вспомните хотя бы Федру, которая словно показывает всемсвоим видом: "Посмотрите, как прекрасно я страдаю. Ручаюсь, что ничегоподобного вы никогда не испытывали!" Мы больше так не страдаем; мы научилисьобходиться без бросающихся в глаза очевидностей. Отсюда наша страсть красплывчатому, отсюда размытые контуры наших повадок и нашего скептицизма.Наши сомнения теперь определяются не по отношению к нашей непоколебимойуверенности, а по отношению к дру- 211 гим, более устойчивым сомнениям, которые нужно сделать немного болеегибкими, немного более хрупкими, словно мы, безразличные к истине, поставилиперед собой цель создавать лишь некую иерархию фикций, некую шкалузаблуждений. Нам ненавистны в "истине" ее границы и все, что в нейобуздывает наши капризы и оказывается тормозом в наших поисках нового. Аведь классика, упорно двигаясь в одном направлении, с недоверием относиласьк новому и к оригинальности ради оригинальности. Нам нужно пространство любой ценой, даже если духу придетсяпожертвовать своими законами, своей стародавней взыскательностью. Мыутратили веру даже в те очевидные истины, преданность которым вроде быдолжны сохранять, и они превратились для нас в простые ориентиры. Нашитеории и наши позиции черпают силы лишь в нашем сарказме. И этот же сарказм,ставший основой нашей жизненной способности, позволяет понять, почему мыдвижемся вперед как бы независимо от наших шагов. Любой вид классицизманаходит для себя законы в себе самом и их придерживается: он живет внастоящем без истории, тогда как мы живем в истории, мешающей нам иметьнастоящее. Вот и получается, что у нас фрагментарен не только стиль -- у насфрагментарно и время. Дробя его на осколки, мы не могли не раздробитьпараллельно и нашу мысль: наши идеи непрерывно воюют сами с собой, готовыуничтожить друг друга и разбиться вдребезги, распылиться, подобно нашемувремени.* Уж раз существует взаимосвязь между физиологическим ритмом и манеройписателя, то тем более существует она и между его обусловленным временеммиром и его стилем. С чего бы писатель-классицист, живший в линейном иограниченном времени, за пределы которого он никогда не выходил, стал быписать отрывистым и негармоничным слогом? Он обращался со словами бережно,неотлучно жил в них. И эти слова отражали для него вечное настоящее, некоевремя совершенства, являвшееся его временем. А вот не укорененному вовремени современному писателю приходится любить конвульсивный,эпилептический стиль. Мы можем лишь сожалеть, что дело обстоит именно так, ис горечью наблюдать за пагубными последствиями, вызванными попраниемстародавних кумиров. Однако, как бы то ни было, примкнуть к какому-либо"идеальному" стилю для нас невозможно. Наше недоверие по отношению к "фразе"распространяется на значительную часть литературы, литературы "очарования",стремившейся обольстить читателя. И те писатели, которые продолжаютпользоваться такими методами, удивляют нас не меньше, чем если бы онистремились воскресить ушедший в прошлое мир. Всякое поклонение стилю идет от представления, будто действительностьеще более пуста, чем ее словесное отражение, что подчеркивание какой-либоидеи ценнее самой идеи, что хорошо оформленный предлог ценнее убеждения, анаучный оборот речи лучше необдуманного высказывания. Оно выражает страстьсофиста, софиста словесности. За пропорционально скроенной фразой, довольнойсобственной уравновешенностью или кичащейся собственной звучностью, нередкокроется немочь духа, неспособного воспринимать первозданный мир с помощью ощущений. Что же удивительного в том, что стиль является одновременно имаской, и откровенным признанием? 212
|
