I. МЫСЛИТЬ ПРОТИВ СЕБЯ 4 страница Лишенному корней поэту грозит опасность привыкнуть к своей судьбенастолько, что вместо страданий она будет доставлять ему удовольствие.Никому не дано вечно сохранять свежесть своих огорчений: они изнашиваются.То же самое можно сказать и о тоске по родине, равно как и вообще о любойностальгии. Скорби утрачивают свой блеск, дряхлеют и увядают, подобноэлегиям. Стоит ли удивляться, что в конце концов у поэта возникает искушениеобосноваться в изгнании, в этом Граде Небытия, в этой родине наоборот? Но помере того как он начинает получать удовольствие от существующего положениявещей, высыхает источник, питающий его эмоции, тают запасы его несчастий, авместе с ними уходят и грезы о славе. Поскольку проклятье, которым он моггордиться, извлекая из него выгоду, перестает над ним тяготеть, он теряетвместе с ним и энергию собственной исключительности, и основания для своегоодиночества. Отверженный адом, напрасно будет он пытаться вновь тудавернуться и обрести там новые силы: его чересчур притупившиеся страданиясделают его навеки недостойным этого ада. Крики, которыми он еще недавногордился, успевают тем временем превратиться в горечь, а из горечи стихов неполучается: она выводит его за рамки поэзии. И песни перестают звучать, и неостается места необычному. Тщетно будет поэт бередить затянувшиеся раны,чтобы извлечь из себя какие-то звуки: в лучшем случае он сделается эпигоном,эпигоном собственных переживаний. Его ожидает почетная деградация. Лишенноеподпитки от разнообразных и оригинальных треволнений, вдохновение иссякает.По прошествии какого-то времени у такого поэта, смирившегося со своейбезымянностью и как бы заинт- 174 ригованного собственной заурядностью, остается лишь его маска мещанина из ниоткуда. Так заканчивается -- в самой устойчивой точке его деградации --подобная лирическая карьера.
* Что ему, "остепенившемуся" и определившемуся в своем падении делатьдальше? У него будет выбор между двумя формами спасения: верой и юмором.Если у него останется кое-что от прежнего беспокойства, он постепенноизбавится от него с помощью тысячи молитв. Конечно, если при этом онубережется от соблазна непритязательной метафизики, за которой порой любяткоротать время исписавшиеся стихотворцы. Ну а если он, напротив, склонен кшуткам, то ему удастся благодаря им настолько замаскировать свои поражения,что они будут буквально радовать его. Так вот в зависимости от темпераментаон посвятит себя благочестию либо сарказму. Он одолеет свои амбиции либосвое невезение, дабы достичь более высокой цели -- сохранить лицо, потерпевпоражение, и прилично выглядеть в своей роли изгоя. V. ОБОСОБЛЕННЫЙ НАРОД А теперь я хочу порассуждать об испытаниях, выпавших на долю одногоконкретного народа, о его истории, отклоняющейся от курса Истории, о егосудьбе, которая наводит на мысль о скрывающейся за ней некойсверхъестественной логике, где невероятное смешивается с очевидным, чудо --с необходимостью. Одни называют этот народ расой, другие -- нацией, кое-кто-- племенем. Поскольку он не поддается никаким классификациям, тоопределенное, что можно о нем сказать, грешит неточностью; для него неподходит ни одна дефиниция. Чтобы лучше понять его, следовало бы придуматькакую-нибудь особую категорию, ибо все в нем необычайно: разве не он первымколонизировал небо и поместил туда своего бога? Столь же нетерпеливосозидающий мифы, как и разрушающий их, он изобрел себе религию, напринадлежности к которой упорно настаивает, хотя и краснеет за нее...Несмотря на свою прозорливость, он охотно предается иллюзиям: он надеется,он всегда питает слишком большие надежды... Странное сочетание энергии ианализа, мечты и сарказма. С таким количеством врагов любой на его местесложил бы оружие, тогда как он, неспособный утешиться отчаянием, вопрекисвоей тысячелетней усталости и выводам, навязываемым ему его судьбой, живетв горячке ожидания, упорно не желая извлекать какие-либо уроки изсобственных унижений, отказываясь принимать и правило смирения, и принципбезразличия. Он предвосхищает собой всеобщую диаспору: его прошлоепредставляет собой "конспект" нашего будущего. Чем больше мы заглядываем внаш завтрашний день, тем сильнее приближаемся к нему. Приближаемся, пытаясьподальше от него убежать, поскольку с ужасом думаем о перспективе когда-либополностью ему уподобиться... Он как бы говорит нам: "Вы скоро пойдете помоим следам", -- одновременно чертя вопросительный знак над всеми нашимитвердыми уверенностями... 175 Быть человеком -- это драма; быть евреем -- еще одна драма... Так чтоеврею досталась привилегия познать человеческий удел вдвойне. Он воплощаетсобой в высшей степени обособленное существование, совершенно иное существование, если прибегнуть к выражению, которое теологи употребляютприменительно к Богу. Осознавая свое своеобразие, он непрестанно о немдумает и никогда не забывается. Отсюда эта его напряженная поза, этот егонеестественный или лжесамоуверенный вид, нередко свойственный тем, комуприходится носить в себе какую-либо тайну. Вместо того чтобы гордиться своимпроисхождением, афишировать его и кричать о нем, он его камуфлирует. А междутем разве его судьба, не похожая ни на какую другую, не дает ему правосмотреть на толпу свысока? Оказавшись в роли жертвы, он реагирует на это насвой лад, как побежденный sui generis. Во многих отношениях он напоминаеттого змия, который сделался у него персонажем и символом. Не будем, однако,на основании подобной аналогии делать вывод, что у него тоже холодная кровь:тут мы очень сильно ошиблись бы в оценке его подлинной натуры, увлекающейся,пылкой в любви и ненависти, не чуждой мстительности и весьма эксцентричной вмилосердии. (Некоторые хасидские раввины в этом смысле нисколько не уступаютхристианским святым.) Склонный во всем перегибать палку, свободный оттирании ландшафта и благоглупостей укорененности, лишенный привязанностей,он всегда оказывается пришельцем, чужаком по своей сути, который никогда нестанет здешним, и потому, когда он начинает говорить от имени туземцев, отимени всех, его речь звучит двусмысленно. Как трудно ему выражать ихчувства, становиться их толкователем, когда он берется за эту задачу! Он неувлекает за собой толп, не ведет их, не поднимает на бунт: труба ему неподходит. Его постоянно попрекают тем, что его родители, его предки покоятсявдали, в других странах, на других континентах. Не имея возможностипредъявлять могилы и извлекать из этого пользу, не являясь рупором никакогокладбища, он не представляет никого, кроме самого себя. А если ему все-такиудастся подхватить последний лозунг? А если он оказывается у истоковкакой-нибудь революции? Так вот, когда его идеи восторжествуют, а его фразыобретут силу закона, он сам все равно окажется отброшенным в сторону. Когдаон служит какому-либо делу, он оказывается не в состоянии оставаться приэтом деле до конца. Рано или поздно настает день, когда он оказывается вроли зрителя, в роли человека, утратившего иллюзии. Потом он начинаетбороться за что-либо другое, и его постигает не менее жестокоеразочарование. А если он решает сменить страну? Его драма продолжится и там:исход -- это его опора, его догма, его домашний очаг.* Будучи лучше нас и одновременно хуже нас, он воплощает крайности, ккоторым мы тяготеем, не достигая их: он -- это мы сверх нас самих... Так каксодержание абсолюта в нем превосходит его содержание в нас, то онпредставляет собой идеальный образ наших способностей как в хорошем, так и вплохом. Его непринужденность при неустойчивом равновесии, его привычка кэтому состоянию превращают его в человека не от мира сего, в специалиста попсихиатрии и разного рода терапиям, в теоретика собственных 176 недугов. У него, в отличие от нас, отклонения от нормы происходят не поволе случая или от снобизма, а естественно, без усилий, в соответствии страдицией: таково преимущество гениальной судьбы в масштабе целого народа.Больной, постоянно находящийся в состоянии тревоги, он настроен на действиеи не способен застопорить мотор, он лечит себя, двигаясь вперед. Егоневзгоды непохожи на наши; даже в несчастье он отказывается от конформизма.Его история -- это нескончаемый раскол. * Терпящий издевательства во имя Агнца, он, скорее всего, останется зарамками христианства, пока христианство будет находиться у власти. Но оннастолько любит парадоксы -- и вытекающие из них страдания, -- что,возможно, обратится в христианскую веру, когда ее станут повсеместношельмовать. И тогда его начнут преследовать за его новую религию. Обладательрелигиозной судьбы, он выжил в Афинах и Риме и точно так же выживет наЗападе, чтобы продолжить свой жизненный путь, испытывая на себе зависть иненависть всех народов, которые рождаются и умирают... * Когда церкви навсегда опустеют, евреи в них вернутся, или, построятдругие церкви, или -- что наиболее вероятно, водрузят крест над синагогами.Пока же они дожидаются момента, когда о Христе забудут: может, тогда ониувидят в нем своего истинного Мессию? Мы узнаем об этом в последние дниЦеркви... ибо, если только евреи не станут жертвами какого-нибудьнепредвиденного отупения, мы не увидим их коленопреклоненными рядом схристианами и совершающими крестное знамение вместе с ними. Они признали быв свое время Христа, если бы его не приняли другие народы, если бы он несделался общим достоянием, мессией на экспорт. При римском владычестве евреибыли единственной нацией, не пожелавшей принять в своих храмах статуйимператоров. Когда же их к этому принудили, они восстали. Их мессианскиеупования воплощали не столько мечту о покорении других народов, сколькожелание истребить их богов во славу Яхве: злополучная теократия, восставшаяпротив политеизма со скептическими замашками. Так как они в империидержались особняком, их стали обвинять в злодействах, поскольку не понималиих изоляционизма, их нежелания садиться за стол с чужаками, участвовать виграх и зрелищах, смешиваться с другими и принимать чужие обычаи. Онидоверяли только собственным предрассудкам -- отсюда обвинение в"мизантропии", преступлении, приписывавшемся им Цицероном1,Сенекой2, Цельсом3, а вместе с ними и всейантичностью. Уже в 130 г. до новой эры, во время осады Иерусалима Антиохом,друзья последнего советовали ему "овладеть городом силою и полностьюуничтожить еврейское племя, ибо оно, единственное из всех народов,отказывалось вступать в какие бы то ни было отношения с другими народами исчитало их врагами" (Посидоний Апамейский4). Нравилась ли имтакая роль "нежелательных чужестранцев"? Хотелось ли им с самого начала бытьединственным народом на земле? С уверенностью можно сказать лишь то, что втечение длительного времени они являлись буквально воплощением фанатизма ичто их склонность к либеральной идее 177 является скорее благоприобретенной, нежели врожденной. Этот самыйнетерпимый и самый преследуемый народ сочетает в себе универсализм сострожайшим партикуляризмом. Изначальное противоречие, которое бесполезнопытаться разрешить или объяснить. Изношенное до дыр, христианство перестало удивлять и шокировать,перестало вызывать кризисы и оплодотворять умы. Оно уже не смущает дух, непорождает у него ни малейшего вопроса. Возникающие от его присутствия в миреволнения, равно как и предлагаемые им ответы и решения, робки иумиротворительны; оно никогда уже не породит никаких расколов или драм. Оноотслужило свое: глядя на крест, мы теперь уже зеваем... Мы не собираемсяпредпринимать попыток ни спасти христианство, ни продлить его существование;оно пробуждает в нас разве что... безразличие. Когда-то им были занятыглубины нашего сознания, а теперь оно едва-едва удерживается на поверхностинашего духа, и недалек тот час, когда, изъятое из употребления, оно пополнитколлекцию наших неудачных опытов. Взгляните на соборы: утратив порыв,возносивший их ввысь, вновь став камнями, они уменьшаются в размере,становятся приземистыми; даже их шпиль, некогда дерзко устремленный в небо,пораженный микробом земного тяготения, начинает подделываться под нашуумеренность и нашу усталость. Когда мы случайно заходим в один из таких соборов, то думаем обесполезности сотворенных там молитв, о растраченных попусту исступлениях иэкстазах. Скоро там воцарится пустота. Нет ничего готического в материи, инет ничего готического в нас самих. Если христианство и сохраняет какое-топодобие популярности, то обязано оно ею "запоздавшим", которые преследуютего ретроспективной ненавистью и желали бы стереть в порошок те две тысячилет, в течение которых оно непонятно каким образом сохраняло власть надумами. Поскольку этих "опоздавших", этих ненавистников становится все меньшеи поскольку христианство никак не может смириться с утратой стольпродолжительной популярности, оно постоянно озирается по сторонам,высматривая событие, которое смогло бы переместить его на авансценусовременной жизни. Чтобы оно вновь стало "интересным", его следовало бывозвысить до ранга преследуемой секты. Только евреи могли бы взять на себятакую задачу: они привнесли бы в христианство достаточное количествонеобычности, чтобы обновить его, влив свежую кровь в его таинства. Если быони приняли христианство в счастливый для него момент, они разделили бысудьбу многочисленных народов, чьи имена с трудом припоминает история. Чтобыизбежать такой судьбы, они его отвергли. Предоставив гоям пользоватьсяэфемерными преимуществами спасения, они сделали выбор в пользудолговременных неудобств погибели. Неверность? Именно этот упрек апостолаПавла в адрес евреев чаще всего слышится и по сей день. Упрек между темсмехотворный, ибо вся их вина состоит как раз в том, что они оказалисьчересчур верны себе. По сравнению с ними первые христиане выглядятоппортунистами: уверенные в победе своего дела, они с веселым сердцемдожидались мученичества. Кстати, идя на смерть, они следовали обычаям тойэпохи, когда любовь к зрелищным кровопусканиям делала возвышенное частымявлением. Иное дело евреи. Отказавшись принять ставшие модными тогда идеи, решивсопротивляться овладевшему миром безумию, они временно ускольз- 178 нули от преследований. Но какой ценой! За то, что они не пожелалиразделить непродолжительных мучений новых фанатиков, впоследствии импришлось нести на себе тяжесть и ужас Креста, который стал символомистязаний именно для них, а не для христиан. На протяжении всего Средневековья они подвергались уничтожению толькоза то, что распяли одного из своих... Ни один народ не заплатил так дорогоза непродуманный, но объяснимый и, если вдуматься, естественный поступок. Покрайней мере, таким представился он мне, когда я оказался на представлении"Страстей Господних" в Обераммергау. В конфликте между Иисусом и властямипублика, всегда, разумеется, рыдая, принимает сторону Иисуса. Безрезультатнопопытавшись сделать то же самое, я вдруг почувствовал себя в зале одиноким. Что же произошло? Я очутился на процессе, где аргументы обвинения поразилименя своей обоснованностью. Анна и Каиафа воплощали в моих глазах самздравый смысл. Они с интересом отнеслись к порученному им расследованию, иих методы показались мне честными. Может быть, они и сами подумывалиобратиться в новую веру. Я разделял их раздражение от невнятных ответовобвиняемого. Безупречно осуществляя разбирательство, они не прибегали ни ккаким теологическим или юридическим уловкам: безукоризненный допрос. Ихпорядочность вызвала у меня симпатию к ним: я перешел на их сторону иодобрил поведение Иуды, хотя его угрызения совести не могли не вызвать уменя презрения к нему. Так что дальнейшее развитие конфликта и его развязкаоставили меня равнодушным. И, покидая зал, я думал о том, что своими слезамипублика увековечивает двухтысячелетнее недоразумение. Как ни тяжелы оказались последствия, отказ от христианства явился самымпрекрасным подвигом евреев. Это их "нет"; делает им честь. Если прежде онипродвигались вперед в одиночестве по необходимости, то после случившегосястали делать это сознательно, как изгои, наделенные изрядным цинизмом,оказавшимся единственной мерой предосторожности, принятой ими противсобственного будущего...* Уютно пристроившиеся под сенью Голгофы, пресытившиеся муками больнойсовести христиане весьма довольны тем, что за них пострадал кто-то другой.Если они порой и пытаются повторить путь страданий Христа, то с какойвыгодой для себя! В церкви они стоят с видом барышников, провернувшиххорошую сделку, а выходя оттуда, с трудом скрывают улыбку самодовольства отприобретенной без лишних тягот уверенности в спасении. Ведь благодатьнаходится на их стороне, дешевая и сомнительная благодать, которая избавляетих от всяческих усилий. "Праведники" из клоунады, фанфароны искупления,жуиры, щекочущие себе нервы собственными грехами, адскими муками и показнымсмирением. Если они и терзают свою совесть, то только в поисках свежихощущений. Такие же ощущения они доставляют себе дополнительно, терзая еще ивашу совесть. Стоит им обнаружить в ней какие-нибудь сомнения, душевную больили, скажем, навязчивое присутствие какого-нибудь проступка, какого-нибудьгреха, и они вас уже не отпустят: они заставят вас выставить напоказ вашутревогу, заставят вас громко каяться в своих грехах, а сами в это времябудут по-садист- 179 ски наблюдать за вашим замешательством. Плачьте, если можете: этого-тоони и ждут, милосердные и жестокие, надеясь упиться вашими слезами,поплескаться в ваших унижениях, насладиться вашей болью. Все эти одержимыеблагими намерениями люди настолько падки на сомнительные ощущения, что ищутих повсюду, а когда не находят, начинают поедать самих себя. Отнюдь нестремясь к истине, христианин млеет от собственных "внутренних конфликтов",от своих пороков и добродетелей, от их наркотической власти. Эпикуреецзловещего, он ликует у Креста, сопрягая удовольствие с ощущениями, которымоно вовсе не присуще: разве не он изобрел оргазм угрызений совести? Так вотхристиане и оказываются всякий раз на коне... А вот евреи, будучи избранным народом, ничего от своего избранничестване выиграли, не получили ни мира, ни спасения... Напротив, избранничествобыло вменено им в обязанность, как своего рода испытание, как кара. Избранные без благодати. Вот почему их молитвы еще более похвальны оттого,что они обращены к Богу, не признающему извинений. Все это не значит, что нужно осуждать всех неевреев. Но и гордитьсяпоследним в общем нечем: они просто спокойно пребывают в составе "родачеловеческого"... А вот евреям на протяжении всей истории -- отНавуходоносора до Гитлера -- в этом праве отказывали. К сожалению, им нехватило смелости возгордиться этим. Они должны были бы возомнить себя богамии кичиться своей непохожестью, должны были бы заявлять во всеуслышание, чтоони бесподобны и не желают никому уподобляться, что им нет дела ни до рас,ни до империй. В порыве самоистребления им следовало бы поддержатьутверждения их хулителей, давая все новые и новые основания тем, кто ихненавидит... Впрочем, оставим сожаления и не будем суесловить. У когодостает отваги солидаризироваться с аргументами своих врагов? Подобнаяширота души, практически немыслимая у отдельного человека, столь жемаловероятна и у целого народа. Инстинкт самосохранения не красит ниличность, ни общности. Если бы евреям приходилось сталкиваться лишь с профессиональнымантисемитизмом, их драма была бы не столь глобальна. Но, находясь впротивостоянии едва ли не со всем человечеством, они знают, что антисемитизмпредставляет собой не преходящий феномен, а константу и что их вчерашниепалачи использовали те же выражения, что и Тацит...1 Обитателиземного шара делятся на две категории: на евреев и неевреев. Если быкто-нибудь взвесил заслуги тех и других, то, несомненно, первые одержали быверх. У них оказалось бы достаточно оснований говорить от имени человечестваи считать себя его представителями. Но пока они будут сохранять кое-какоеуважение, своего рода слабость к остальным людям, они на это не решатся. Чтоза идея -- желать, чтобы тебя любило все человечество! Они пытаются достичьэтого, но безуспешно. Не лучше ли было бы для них после стольких бесплодныхпопыток примириться с очевидностью, признать, наконец, обоснованность своихразочарований?* Нет таких событий, злодеяний или катастроф, в которых не винили быевреев их противники. Дань уважения -- явно несообразная. Не то чтобы мнехотелось приуменьшить их роль; просто справедливости ради их следу- 180 ет упрекать только за те проступки, которые действительно лежат на ихсовести. Наиболее значительный их грех состоит в том, что они произвелибога, чья судьба -- уникальная в истории религий -- поражает и наводит наразные мысли; в нем нет никаких таких качеств, которые оправдывали быподобный успех: сварливый, грубый, болтливый и сумасбродный, он мог бы, нахудой конец, удовлетворить потребности какого-нибудь племени; кто бы могподумать, что в один прекрасный день он станет объектом ученых теологий ипокровителем утонченных цивилизаций? Нет, такое и в голову не могло никомуприйти. Если они нам его и не навязывали, то все равно они несутответственность за то, что придумали его. Это несмываемое пятно на их гении.Они могли бы придумать что-нибудь получше. Каким бы могучим и мужественнымни казался этот Яхве (чью смягченную версию предлагает нам христианство), онне может не внушать нам некоторое недоверие. Вместо того чтобы суетиться,пытаясь внушить к себе уважение, он, с учетом его функций, должен был бывести себя более корректно, выглядеть более благовоспитанным и болееуверенным в себе. Его мучают сомнения: он кричит, бушует, мечет громы имолнии... Разве же это признаки силы? Под его величавым видом проглядываетопасливость узурпатора, который, почуяв опасность, боится потерять трон итерроризирует подданных. Поведение, недостойное существа, то и делоссылающегося на Закон и требующего от других, чтобы они этому Законуподчинялись. Если, как утверждает Мозес Мендельсон1, иудаизмявляется не религией, а дарованным в откровении законодательством, токажется странным, что такой Бог стал его автором и символом, ведь в нем нетничего от законодателя. Не способный сделать над собой ни малейшего усилия,чтобы попытаться быть объективным, он распоряжается правосудием как емувздумается, не позволяя ни одному кодексу ограничивать его бредни ифантазии. Он деспот столь же трусливый, сколь и агрессивный, с массойкомплексов, делающих его идеальным пациентом для психоаналитика. Он явноподводит метафизику, которая не находит в нем и следа субстанциальногосущества, уверенного в себе, возвышающегося над миром и довольногоотделяющей его от мира дистанцией; паяц, унаследовавший небо и увековечившийна нем худшие традиции земли, он использует грандиозные средства, непереставая изумляться собственному могуществу и гордиться за то, что он даетощутить его последствия. При всем при этом его горячность, изменчивоенастроение, безалаберность и судорожные порывы в конце концов начинают намимпонировать, а то и убеждать нас. Отнюдь не желая ограничиться вечностью,он вмешивается в повседневные дела, запутывает их, сеет смуту и провоцируетсклоки. Он озадачивает, раздражает, но соблазняет. При всей своейсумасбродности он не лишен обаяния и нередко пускает его в ход. Вряд листоит перечислять недостатки этого бога -- ими пестрят на всем своемпротяжении неистовые книги Ветхого Завета, по сравнению с которым НовыйЗавет кажется убогой и умилительной его аллегорией. Напрасно стали бы мыискать поэтичность и терпкость Ветхого Завета в Евангелии с его возвышеннойобходительностью, предназначенной для "прекрасных душ". Евреи не пожелалипризнать себя в нем и не попались в западню счастья. Они предпочлиуникальность респектабельности, отвергли все, что было чуждо их призванию."Моисей, чтобы крепче привязать к себе свой народ, ввел новые обряды,непохожие 181 на обряды всех остальных смертных. Над всем, что мы почитаем, у нихглумятся; зато принимается все, что у нас считается нечистым" (Тацит). "Все остальные смертные" -- этот статистический аргумент, которымантичность злоупотребляла, не утратил своей силы и в новые времена: импользовались и будут пользоваться всегда. Наш долг -- переосмыслить его впользу евреев, воспользоваться им ради славы евреев. Слишком быстрозабывается, что они были обитателями пустыни, что они и теперь носят ее всебе как некое личное пространство и увековечивают ее на всем протяженииистории -- к великому удивлению людей-деревьев, коими являются "остальныесмертные". Возможно, стоит еще добавить, что они не только сделали пустыню своимличным внутренним пространством, но даже физически продлили ее в своихгетто. Тот, кто побывал в одном из них (желательно -- в восточных странах),не мог не заметить, там нет растительности, там ничего не цветет, там всесухо и уныло: странный островок, мирок без корней, под стать своимобитателям, столь же далеким от жизни земли, как ангелы или призраки.* "Люди испытывают к евреям, -- заметил один из их единоверцев, -- ту женеприязнь, какую должна ощущать мука к дрожжам, не дающим ей покоя". Покой -- вот это все, что нам требуется. Евреи, возможно, тоже хотят его, но он имзаказан. Их горячность подгоняет нас, подхлестывает, увлекает. Являя намобразцы ярости и горьких переживаний, они заражают нас своим неистовством,передают нам свою склонность впадать в эпилепсию и отдавать даньстимулирующим заблуждениям, а в качестве возбуждающего средства рекомендуютнам злосчастие. Если они и выродились, как принято считать, то такой формы вырожденияможно пожелать всем древним нациям... "Пятьдесят веков неврастении", --выразился Пеги1. Да, но неврастении смельчаков, а не слабаков,дебилов или дряхлых старикашек. Упадок -- явление, присущее всемцивилизациям, -- их как бы и не коснулся, лишний раз подтверждая, что ихсудьба, тесно связанная с историей, не историческая по своей сущности: ихэволюция не знает ни роста, ни дряхления, ни апогея, ни падения; они уходяткорнями бог весть в какую почву, но уж явно не в нашу. В них нет ничего природного, растительного, нет никакого "древесного сока", а следовательно,для них невозможно увядание. В их долговечности есть нечто абстрактное, чтоотнюдь не является признаком обескровленности, и есть нечто демоническое,стало быть, нечто нереальное и одновременно действенное -- своеобразный,окрашенный в тревожные тона ореол, какой-то нимб наоборот, навеки выделяющийих из всех прочих народов. Успешно сопротивляясь вырождению, они не менее удачно избегаютпресыщенности, беды, от которой не защищен ни один древний народ, язв, неподдающихся никакому лечению и погубивших немало империй, душ, организмов. Авот евреи оказались чудесным образом защищены от этой болезни. Да и когда имбыло пресыщаться, если у них не было ни малейшей передышки, ни единогомомента полной удовлетворенности, способной вызвать отвращение и пагубнойдля желания, воли, действия? Поскольку они нигде не могут остановиться, имприходится желать, хотеть, действо- 182 вать. Вот они сосредоточивают внимание на каком-нибудь объекте. И онуже обречен: для них любое событие лишь повторение разрушения Храма.Воспоминание об обвале и ожидание нового обвала. Застой перемирия им негрозит. Нам тягостно долго пребывать в состоянии вожделения, а вот они какбы никогда из него не выходят, находя в нем своеобразный нездоровый комфорт,дарованный общине, хронический экстаз которой нельзя объяснить ни теологией,ни патологией, хотя и та и другая должны участвовать в его изучении. Загнанные в собственные глубины и страшась их, евреи пытаютсяосвободиться от них, вырваться из них с помощью праздной болтовни: они всеговорят, говорят... Но им не дается самое легкое в этом мире: оставаться наповерхности самих себя. Слово для них -- способ уйти от действительности, аобщительность -- самозащита. Мы не можем без содрогания представить себе ихмолчание, да и их монологи тоже. То, что для нас катастрофа, переломныймомент в жизни, для них привычное бедствие, рутина; их время состоит изкризисов -- преодоленных и тех, что предстоит преодолеть. Если под религиейпонимать волю человеческого существа к самовозвышению через свои неудачи, тоони все, как набожные, так и атеисты, несут в себе некие религиозные основы,некую предрасположенность к вере, из которой они постарались удалить всесколько-нибудь похожее на кротость, снисходительность и благоговение и все,что ласкает в ней душу невинных, слабых и чистых. Это набожность безпростодушия, ибо среди них нет простодушных, как, в несколько ином плане,нет и глупцов. (Глупость у них, надо сказать, не в ходу: почти все онисообразительны, а те, кто несообразителен -- редкие исключения, -- наглупости не останавливаются, а идут дальше: они просто блаженные.) Вполне понятно, что пассивная и тягучая молитва им не по вкусу, а крометого, она не нравится их богу, который, в отличие от нашего, плохо переноситскуку. Только люди оседлые молятся спокойно и не торопясь; кочевники, вечнопреследуемые, должны действовать быстро и спешить, даже простираясь ниц.Дело в том, что они взывают к богу, который и сам тоже является вечноуходящим от погони кочевником, и он передает им свое нетерпение и смятение. Когда мы уже готовы капитулировать, каким полезным уроком служит длянас выдержка евреев! Сколько раз, мысленно уже готовясь к неминуемой гибели,я вдруг начинал думать об их упрямстве, их упорстве, их столь жеобнадеживающей, сколь и необъяснимой жажде жизни! Я обязан им не однимповоротом в моем сознании, не одним компромиссом с отсутствием очевиднойнеобходимости жить. Но при этом всегда ли я воздавал им должное? Далеко невсегда. Если в двадцатилетнем возрасте я любил их до такой степени, чтосожалел, что не являюсь одним из них, то некоторое время спустя не в силахпростить им того, что на сцене истории они постоянно играли первые роли, япринялся ненавидеть их, ненавидеть их со всей силой переполнявшей менялюбви-ненависти. Сияние их вездесущности заставляло меня еще острее ощущатьпогруженность во мрак моей страны, обреченной, как я это понимал, выбиватьсяиз сил или даже погибнуть, тогда как они, как я понимал столь же отчетливо,могли рассчитывать выжить, что бы ни случилось. К тому же тогда весь мойопыт сострадания их прошлым не- 183 счастьям был сугубо книжным, и я не мог предвидеть их грядущих бед.Думая впоследствии об их муках и о той твердости, с какой они их перенесли,я в полной мере оценил пример и почерпнул в нем кое-какие аргументы противодолевавшего меня искушения одним махом со всем покончить. Но каким бы нибыло в разные моменты моей жизни мое к ним отношение, в одном мои взглядыникогда не менялись: я имею в виду свою привязанность к Ветхому Завету, моенеизменное восхищение их книгой, являвшейся источником моих восторгов и моихогорчений. Благодаря Ветхому Завету я общался с ними, с лучшим, что есть вих скорбях; в нем же я черпал и утешения, позволившие мне скоротать столькобезжалостных ко мне ночей. Я не мог забыть об этом даже тогда, когда мнеказалось, что евреи заслужили доставшиеся на их долю унижения. Воспоминанияоб этих ночах, когда в скорбных шутках Иова и Соломона мне столь частослышались их голоса, оправдывают мою теперешнюю чрезмерную благодарность.Пусть кто-нибудь другой оскорбляет их взвешенными суждениями! Что жекасается меня, то я на это решиться не могу: применять к ним наши меркизначило бы лишить их привилегий, превратить их в простых смертных, взаурядную разновидность человеческого рода. К счастью, они бросают вызов инашим критериям, и нашему здравомыслию. Когда задумываешься над судьбой этихукротителей бездны (их собственной бездны), то видишь, что лучше не терятьпочву под ногами, не уступать соблазну превратиться в обломоккораблекрушения; когда сталкиваешься с подобным неприятием какого бы то нибыло крушения, то даешь себе обет подражать им, хотя и понимаешь, что эточересчур самонадеянно, что наш жребий -- идти ко дну, отвечая на зов бездны.И все же, когда мы хоть на какое-то время отклоняемся в сторону оттраектории нашего безвольного падения, нам удается немного поучиться у нихтому, как находить компромиссы с нашим головокружительным и невыносимыммиром. По сути, они являются учителями существования. Из всех тех, ктоподолгу пребывал в рабстве, только им удалось противостоять колдовским чарамбезволия. Находясь вне закона, они накапливали силы. Так что когда Революцияпредоставила им гражданские права, оказалось, что их биологический потенциалсохранился лучше, чем у других народов. И вот в XIX в. они предстали передвсеми, наконец свободные, в ярком свете дня, предстали и всех удивили: современи конкистадоров мир не видел такого взрыва энергии и такогобесстрашия. Что за странное, неожиданное и искрометное стремление кгосподству! Их так долго подавляемая жизненная сила проявилась в полноймере. Их, казавшихся такими незаметными и смиренными, вдруг обуяла жаждавласти и славы, неприятно поразившая давно уже не склонное чему-либоудивляться общество, в котором они начали самоутверждаться и в которое этимнеукротимым старикам суждено было влить новую кровь. Алчные и щедрые, онипроникали во все области коммерции и науки, во всевозможные предприятия,причем даже не ради накопительства, а просто чтобы поиграть ва-банк, чтобытратить и расточительствовать. Голодные на пышном пиру, разведчики вечности,вынужденные барахтаться в повседневности, они привязаны одновременно и кзолоту, и к небу и непрестанно путают блеск одного со светоносностью другого-- отталкивающая и одновременно лучезарная мешанина, вихрь гнусности итрансцендентности, -- в своих несовместимых качествах они носят подлинноесостояние. 184 Ведь даже и в те времена, когда они жили ростовщичеством, онипродолжали подспудно углублять Каббалу. Деньги и тайна -- вот мании, которыеони сохранили и в своих нынешних занятиях, мании, в которых невозможноразобраться и которые являются источником их могущества. Ожесточаться противних, сражаться с ними? Только безумец отваживается на это: лишь ненормальныйсмеет бороться с незримым оружием, коим они оснащены. В немыслимую без них современную историю они внесли ускоренный ритм,прерывистое, мощное дыхание, а также некое подобие пророческого яда,действие которого не перестает нас озадачивать. Кто в их присутствии можетоставаться безразличным? Контакт с ними никогда не бывает бесполезным. Вразнообразном психологическом пейзаже каждый из них -- особый случай. И хотянекоторые особенности их характера нам известны, немало их загадок все ещеостаются неразгаданными. Неизлечимо больные, которых страшится смерть, ониоткрыли секрет иного здоровья, здоровья опасного, секрет целебного недуга;они неотступно вас преследуют, терзают и заставляют подняться на уровень ихбдений. С другими все обстоит иначе: рядом с другими мы засыпаем. Какоечувство безопасности, какой покой! С другими мы оказываемся как бы "средисвоих", мы без стеснения зеваем и похрапываем. И проникаемся апатией земли.Даже самые рафинированные из них выглядят деревенщинами, увальнями, несумевшими проявить себя в деле. Так они, бедняги, и пребывают в своей уютнойфатальности. Чтобы стать кем-то, они должны быть никак не меньше чемгениями. Им не везет: их существование столь же очевидно и приемлемо, каксуществование земли или воды. Это жизнь спящих стихий.*
|
