От модернизма к постмодернизму

Под влиянием таких философов, как Витгенш­тейн, Рикер, Лиотар, Гадамер — если называть толь­ко самых влиятельных — акцент был сделан на язы­ке. «Границы нашего языка составляют границы на­шего мира», — писал Витгенштейн в 1953 году, указы­вая тем самым, что границы структур нашего расска­за, речи, которую мы адресуем себе и другому, грани­цы нашей способности нечто проговаривать опреде­ляют доступную нам способность понять и объяснить и очерчивают контуры того, что мы назвали бы «ре­альностью». Иначе говоря, слова, которыми мы поль­зуемся, и рассказы, которые мы выстраиваем с целью понимания нашего опыта, составляют то, что может открыть для нас или же закрыть от нас наш опыт.

Отсюда все, что сопряжено с понятием идентич­ности и self, поднято с глубины волной постмодер­низма. Согласно традиционной романтической или модернистской концепции, понятие self отсылает к континууму, к глубине «я». Понятия «нормы» и «па­тологии» в большей или меньшей мере связаны со способностью субъекта быть в контакте со своей на­иболее глубинной идентичностью, и терапия — в осо­бенности, те формы терапии, которые называют «мо­дернистскими»— имеют целью помочь субъекту удов­летворять этому условию.

В постмодернистском рассмотрении акцент сме­щается на эволюцию контекстов, обаяние персональ­ной истории уступает место вниманию к выстраива-

 

76

Жан-Мари Робин

нию перспективы, вопрос «как происходит измене­ние?» получает преобладание над вопросом «почему имеют место открывшиеся смыслы?». Мы есть отны­не продукт контекстов наших разговоров и значений, которые имеют социальное происхождение. И так как наши разговоры постоянно меняются, наши «self» на­ходятся в непрерывном движении; можно даже ска­зать, что они столь же многочислены, как ситуации.

По замечанию Эпштейна, это изменение словаря, который описывает объект, именуемый «self», в сто­рону словаря, который описывает self как продукт постоянно меняющегося социального взаимодейс­твия, требует радикальной перемены в психологии и тем самым — в психотерапии. Действительно, пробле­ма отныне состоит не в том, чтобы быть или не быть в подлинном «контакте» с тем, что существует на самом деле, с нашей «глубинной» идентичностью, а в том, чтобы обрести гибкость в выдумках, рассказах, исто­риях, повествованиях, мифах, которые мы использу­ем повседневно с целью высказать себя.

Вместе с утратой этой перспективы мы теряем уве­ренность в «обладании» внутренними богатствами, которыми мы можем пользоваться или они хранят­ся, скрыты в глубине нас самих. Таким образом мы теряем и фундаментальную опору на понятие бессо­знательного. Мы лишаемся фикции идентичности и по этой же логике мы лишаемся возможности такого познания другого человека, при котором его можно было бы представить как объект и измерить. Мы ли­шаемся нормативности и необходимости знать «исти­ну», под которой отныне понимается лишь фикция. Мы лишаемся озабоченности измерением, диагнос­тикой и другими практиками, более или менее пря­мо связанными с какими бы то ни было нормами. Мы лишаемся интереса к историческому объяснению и

Быть в присутствии другого 77

всякому объяснению вне конкретного контекста. В клиническом и терапевтическом отношении мы ли­шаемся позиции власти и господства того, кто зна­ет, или предполагается, что знает, и тем самым наши пациенты теряют, следовательно, чувство стыда за то, что они не обладают знанием и безотчетно являются объектом манипуляций со стороны скрытых сил и не­известных им истин.

Пусть каждый сам для себя решит, надо ли эти ут­раты оплакивать или же они повод для радости.

Что предлагает нам взамен постмодернистская перспектива?

Мы приобретаем убеждение, что всякая теория есть фикция в ряду других фикций, но что именно благодаря ей и через нее мы пытаемся конструиро­вать смысл нашего опыта. Поскольку ударение сде­лано на совместном конструировании смысла в от­ношении, мы возвращаем первостепенную важность коммуникативным ситуациям и тем самым отноше­нию, связи, солидарности, сообществу — в противо­вес тому, что предлагает индивидуалистическая пара­дигма в терминах автономии и персональной ответс­твенности. Если мы проигрываем в независимости, мы выигрываем во взаимо-зависимости. Рассматри­вая опыт, мы сконцентрированы на вопросе «как?» в большей мере, чем на вопросе «почему?»; на творчес­ком и отвечающем ситуации поиске решения в боль­шей мере, чем на объяснении причин. «Здесь-теперь и потом», а не «здесь-теперь на основании того, что было прежде». Терапия становится, в таком случае, совместным созданием контекста и больше не отсы­лает нас к заданным рамкам. (Любопытно, впрочем, заметить, что там, где мы говорим о «рамках», анг­ло-саксонские клиницисты употребляют выражение «setting», т. е. буквально: «установка», «помещение в».

78 Жан-Мари Робин

Мы снова сталкиваемся с тем, что слова обременены нашими иллюзиями.) Вместо того, чтобы искать не­кое «истинное self», который якобы надо уловить и зафиксировать, следует обратить внимание к гибкос­ти self, которое чаще всего приходится рассматривать как процесс. Психотерапия становится работой, но­вым опытом, основанным на двух отдельно протека­ющих опытах, проговариваемых каждый по-своему; новым опытом, в котором конфликтность этих фик­ций, этих представлений, а также объединение пер­спектив открывают возможность для конструирова­ния новых значений. Следовательно, надо призвать психотерапевта впредь позиционировать себя не как эксперта, а как любопытного, наивного человека и, таким образом, открытого в диалоге для восприятия субъективности другого.

Здесь снова надо сказать, что каждый сам для себя должен решить, считает ли он такую концепцию по­тенциально выигрышной или же проигрышной.