Сидя в сарае, пленные понимали, что их ждет на рассвете.Разные низались в ту ночь разговоры, бессвязные и обрывчатые. Бунчук устроился у самых дверей, жадно ловил губами ветерок, сквозивший в дверную щель. Тасуя прожитое, он мельком вспомнил о своей матери и, пронизанный горячим уколом, с усилием отогнал мысль о ней, перешел в воспоминаниях к Анне, к недавним дням... Это доставило большое умиротворенно-счастливое облегчение. Меньше всего пугали его думы о смерти. Он не ощущал, как бывало, невнятной дрожи вдоль позвоночного столба, сосущей тоски при мысли о том, что у него отнимут жизнь. Он готовился к смерти, как невеселому отдыху после горького и страдного пути, когда усталость так велика, так ноет тело, что волновать уже ничто не в состоянии. Неподалеку от него и весело и грустно говорили о женщинах, о любви, о больших и малых радостях, что вплетала в сердце каждая каждому. Говорили о семьях, о родных, о близких... Говорили о том, что хлеба хороши: грач в пшенице уже схоронится – и не видно. Жалковали по водке и по воле, ругали Подтелкова. Но уже сон покрывал многих черным крылом – измученные физически и нравственно, засыпали лежа, сидя, стоя... В начале мая утром на хутор прибыл отряд татарских казаков под командованием хорунжего Петра Мелехова, в котором был и его брат Григорий. Казаки готовились приводить в исполнение приговор над отрядом Подтелкова. Заспанный и серьезный, пришел есаул Попов. Он курил, жевал папиросу, ощеряя твердые зубы; казакам караульной команды хрипло приказал: Отгоните народ от ямы! Спиридонову передайте, чтобы вел первую партию! – глянул на часы и отошел в сторону, наблюдая, как, теснимая караульными, толпа народа пятится от места казни, окружает его слитным цветистым полукругом. Спиридонов с нарядом казаков быстро шел к лавчушке. По пути встретился ему Петро Мелехов. От вашего хутора есть охотники? Какие охотники? Приводить в исполнение приговор. Нету и не будет! – резко ответил Петро, обходя преградившего дорогу Спиридонова. Но охотники нашлись: Митька Коршунов, приглаживая ладонью выбившиеся из-под козырька прямые волосы, увалисто подошел к Петру, сказал, мерцая камышовой зеленью прижмуренных глаз: Я стрельну... Зачем говоришь – «нет». Я согласен. – И улыбчиво потупил глаза: – Патронов мне дай. У меня одна обойма... Бунчуку хотелось еще и еще раз глянуть на серую дымку неба, на грустную землю, по которой мыкался он двадцать девять лет. Подняв глаза, увидел в пятнадцати шагах сомкнутый строй казаков: один, большой, с прищуренными зелеными глазами, с челкой, упавшей из-под козырька на белый узкий лоб, клонясь вперед, плотно сжимая губы, целил ему – Бунчуку – прямо в грудь. Еще до выстрела слух Бунчука полоснуло заливистым вскриком; повернул голову: молодая веснушчатая бабенка, выскочив из толпы, бежит к хутору, одной рукой прижимая к груди ребенка, другой – закрывая ему глаза. После разнобоистого залпа, когда восемь стоявших у ямы попадали вразвалку, стрелявшие подбежали к яме. Митька Коршунов, увидев, что подстреленный им красногвардеец, подпрыгивая, грызет зубами свое плечо, выстрелил в него еще раз... После второго залпа в голос заревели бабы и побежали, выбиваясь из толпы, сшибаясь, таща за руки детишек. Начали расходиться и казаки. Отвратительнейшая картина уничтожения, крики и хрипы умирающих, рев тех, кто дожидался очереди, – все это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых... С чувством боли и отчуждения уехал Григорий с места казни, сопровождаемый Христоней, который также не желал быть причастным к этому преступлению. Мишка Кошевой и Валет на вторую ночь после этого вышли из станицы Карагинской. Неподалеку от хутора их нагнали казаки и погнали обратно. Через три дня в станице Мишка предстал перед военно-полевым судом, который в то время приговаривал либо к расстрелу, либо к розгам. Судили прилюдно. Мишку приговорили к двум десяткам ударов розгами, а на следующий день, согласно приговору, отправили на фронт. Валета расстреляли.
|
