После обеда Григорий развязал мешок, стал оделять семью гостинцами...

На вопрос отца, какой он стороны держится, Григорий ответил: «За советскую власть». Пантелей Прокофьевич обозвал его дураком. Петро же говорил, что им чужого не надо, но и своего никому отдавать не хотят. К вечеру стали собираться хуторские казаки, желавшие узнать новости из первых рук.

Поехав в Вешенскую по делам, Пантелей Прокофьевич узнал о самоубийстве Каледина, который застрелился потому, что войска отказались ему подчиняться. Кумовья посидели, помянув покойного атамана, и с наступлением ночи Пантелей Прокофьевич отправился в обратный путь. Пока он дремал, слепая лошадь сбилась с пути и угодила в полынью. Старик едва успел спрыгнуть с саней и с бессильной злобой стал хлыстать себя кнутом по спине.

***

Добровольческая армия повсюду на Дону терпела поражение, успех перешел на сторону советских войск. В конце января Корнилов сообщил Каледину, что добровольческие отряды покидают Ростов и уходят на Кубань. Каледин, внимательно просмотрев все сводки о последних событиях, осознал безнадежность положения и сложил с себя полномочия в пользу городской думы. Не успели члены правительства разъехаться, как стало известно, что Каледин застрелился.

***

Очнувшись после тяжелой болезни, Бунчук увидел глаза Анны. Три недели он был при смерти. Лишь через две недели после этого он смог без посторонней помощи передвигаться по комнате. 16 января Анна и Бунчук выехали из Царицына в Воронеж и поехали в Миллерово, где уже был Донской ревком. Спустя некоторое время Анна уехала на агитработу в Луганск.

***

После смерти Каледина власть перешла к атаману Назарову, объявившему мобилизацию всех мужчин в возрасте от семнадцати до пятидесяти пяти лет, но казаки отказывались подчиняться. После долгих совещаний и переговоров с генералами Корнилов принял это решение. Плотная колонна корниловских войск, вышедшая из Ростова, пестрела шинелями гимназистов и реалистов, но преобладали все-таки солдатско-офицерские. За многочисленными подводами обоза шли беженцы — пожилые приличные господа в городских пальто, женщины, утопающие в сугробах. 9 февраля в Ростов вошел отряд капитана Чернова. В одной из рот Корниловского полка шел есаул Евгений Листницкий.

***

Отказался выступать только походный атаман Войска Донского генерал Попов с отрядом, насчитывающим около 1600 сабель, при 5 орудиях и 40 пулеметах. Прекрасно чувствуя настроения казаков, не желающих покидать родные места, и опасаясь дезертирства, Попов решил увести отряд на зимовники в Сальский округ, чтобы совершать оттуда партизанские вылазки в тыл обольшевиченных станиц. Однако и большевики, в свою очередь, упустили шанс на скорое мирное завершение гражданской войны на Дону. Добровольческая армия двигалась на Кубань.

***

В станице Мелиховской отряд Голубова арестовал Казачий Круг, но потом отпустил. С отрядом Голубова выехал и Бунчук. В Новочеркасске он встретился с Анной.

Вечером Бунчук, забрав свои пожитки, умещавшиеся в просторной солдатской сумке, пришел в тот окраинный переулок, где жила Анна. На пороге небольшого кирпичного флигеля его встретила старуха. Лицо ее неясно напоминало Анну: тот же иссиня-черный блеск глаз, тот же с горбинкой нос, только кожа морщинистая и землистая, да провалившийся рот пугает старостью...

Анна пришла спустя немного. Она внесла с собою шум и оживление.

У нас никого не было? Бунчук не приходил?

Мать ответила ей что-то на родном языке, и Анна твердой скользящей походкой подошла к двери:

К тебе можно?

Да, да.

Бунчук, поднявшись со стула, пошел ей навстречу.

Ну, как? Устроился?

Она довольным, смеющимся взглядом оглядела его, спросила:

Ты что-нибудь ел? Пойдем туда.

За рукав гимнастерки ввела его в первую комнату, сказала:

Это, мама, мой товарищ, – и улыбнулась. – Вы его не обижайте.

Ну что ты, разве можно такое?.. Он – наш гость.

Ночью по Ростову стручками вызревшей акации лопались выстрелы. Изредка горланил пулемет, потом все стихало. И ночь, величавая, черная февральская ночь, вновь тишиной повивала улицы. Бунчук и Анна долго сидели в его строго опрятной комнатке.

Здесь мы с сестренкой жили, – говорила Анна. – Видишь, как у нас скромно – как у монашек. Ни дешевых картин, ни фотографий, ничего такого, что бы приличествовало мне по положению гимназистки.