Любовь у стенки

Давно замечено, что на родных и близких — а то и на коллег — порой падает тяжелая обязанность сносить по разным поводам наш гнев, по масштабу своему достойный иного применения: им, случается, “попадает” не меньше, чем какому-нибудь распоясавшемуся хулигану (“что, тебе попало?” — спрашивают жертву сочувствующие). Причем достается, возможно, и за дело, но за дело, по здравом рассуждении post factum ст о ящее немногим больше выеденного яйца. Тяжелая артиллерия скандала и аргументы, апеллирующие к моральному облику, контрастируют с мелким масштабом повода. Когда такие случаи повторяются регулярно, это указывает на очевидный, в общем-то, факт, что систематические ссоры вовсе не направлены на достижение практической цели, а коренятся в отношениях между партнерами и эти самые отношения испытывают на прочность. Прочность им отчасти обеспечивают родные стены: ведь супругам друг от друга и детям от родителей никуда не деться — не уходить же, действительно, из дому. Так что к родной стене-то как раз и удобно прижать ближнего, не опасаясь последствий. И там, поставив к стенке, его воспитывать.

Интересно, что в целях воспитания, помимо громкого скандала, нередко прибегают к установлению тишины — к демонстративному разрыву отношений: я с тобой “не разговариваю” (интересно, а что ты делаешь, сообщая мне об этом?). Государства тоже, случается, временно отзывают своих послов, точь-в-точь как коммунальный сосед “не общается” с соседом (в смысле — не здоровается, встречаясь на кухне). Тишина получается зловещей, потому что на самом деле несчастные вынуждены, хотя бы и без слов, общаться уже своим одновременным присутствием в замкнутом пространстве, а то и молча хлебать суп за общим семейным столом. Их позы и взгляды красноречивы. Но неразговаривающий все-таки гладит неразговариваемому рубашку и оставляет ему деньги на школьный завтрак.

Инициатор и скандала, и зловещей тишины убежден в том, что он прибегает к этим мерам не по своей воле и не просто так, а отвечая на неблаговидное поведение воспитуемого. Поведение это может заключаться в чем угодно, в том числе и в словах — дерзких или обидных. Но спросите воспитуемого, и он скажет, что не он первый начал, а если что и сказал, так его спровоцировали. Установить, кто же первый начал “на самом деле”, нельзя уже потому, что этого “самого дела”, истины в последней инстанции, в долгой истории вопроса систематических ссор попросту нет. А есть своя правда на этот счет у каждой стороны.

Кроме того, в семье все осложняется еще целым рядом обстоятельств. Во-первых, партнеры оказываются изначально неравноправны. Разве может тот, кто имеет право устраивать — из самых благих побуждений — громы и тишину, быть зачинщиком? Это он диктует здесь правила игры. Во-вторых, право сильного возникает не на пустом месте, а основано на его обязанностях. Он так проявляет свою заботу и даже любовь, стремится сделать жизнь лучше и справедливее. Он бушует, если можно так выразиться, по обязанности — ради установления порядка. В довершение всего узы родственных чувств, связывающие партнеров, заставляют воспитуемого парадоксальным образом признавать и громы, и безмолвие проявлениями помянутых заботы и любви, а самого себя чувствовать виноватым.

Парадокс всех этих знакомых гримас домашней педагогики заключается в противоречии формы и декларируемого содержания. Люди вообще редко пользуются своим языком, чтобы высказываться прямо и недвусмысленно, но тут противоречие заключается не в словах, а в том, как слова соотносятся со всем остальным в поведении говорящего. Очевидно ведь, что невозможно, например, всерьез просить прощения, показывая кулак. Кулак, выражение лица, интонация — да все “сопутствующие” проявления — призваны не передавать информацию, а выражать отношение. Предполагается, что они спонтанны и идут от чистого сердца, так что, в отличие от слов, ими труднее солгать, они выдают всю правду. И когда воспитуемый читает эту агрессивную правду в поведении сильного партнера, он оказывается в сложной ситуации: и не верить не может, и поверить никак нельзя. Ведь вроде бы это забота, пропади она пропадом.

Примечательно, что только один из участников такого общения имеет право обращать внимание на форму разговора (“Как ты со мной разговариваешь?”): жертве обсуждать это запрещено. Ей вообще мало что разрешено в ходе этой более чем предсказуемой беседы (“Я думал…” — “Меня не интересует, что ты там думал!”). Сказав честно (“Ну, что ты молчишь, язык проглотил?”) то, что он думает, воспитуемый совершает дерзость и рискует “схлопотать”. Полная противоположность конструктивному диалогу. Что бы там ни думала сильная сторона (а ей, кстати говоря, может быть и взрослеющий ребенок по отношению к родителю), воспитательный скандал и в громкой, и в тихой его разновидности не годится для установления истины и взаимопонимания. Он имеет целью взрывообразное пробуждение в воспитуемом вины и стыда. Выделяющаяся же при этом энергия накапливается и однажды способна своротить любые стены.