История создания.Практически перед возвращением из эмиграции А.Н. Толстой совместно с Н. Петровской в берлинском журнале публикует перевод, а по существу, свою первую переработку повести итальянского писателя К. Коллоди (К. Лоренцини) "Приключения Пиноккио" (1924). С этого времени начинается работа Толстого над повестью-сказкой "Золотой ключик, или Приключения Буратино". Многолетняя работа над этим произведением была завершена в 1936 году. Необходимо отметить, что в это десятилетие вошло такое явление советской литературы и педагогики, как "борьба со сказкой". Сказка как жанр детской литературы безусловно отрицалась. При активном участии Харьковской педагогической школы вышел основополагающий сборник статей "Мы против сказки". Натиск педагогической и рапповской критики на сказку был так сокрушителен, успех врагов сказки выглядел таким прочным, что казалось, будто это уже навсегда. Будущее литературы рисовалось поэту "очищенным от сказок: "Тут не бродить уже туфельке Золушки, на самобранке не есть", – с меланхолической грустью писал Илья Сельвинский. С первых шагов в литературе Толстой заявил себя страстным приверженцем родного фольклора; поздний период его творчества отмечен грандиозными фольклористическими замыслами. Интерес писателя к фольклору был многообразен и горяч, но можно обнаружить в нём пробел, совпадающий и связанный именно с перерывом в работе над сказкой о Пиноккио - Буратино. И неудивительно: ведь в центре фольклорных интересов Толстого находился как раз сказочный жанр, а десятилетие отнюдь не благоприятствовало этому жанру. Но не прошло и месяца после Постановления ЦК ВКП(б) от 9 сентября 1933 года, где сказка была причислена к жанрам, необходимым советской литературе для детей, как Толстой, вспомнив свою берлинскую переделку, подписал с Детгизом договор на книжку о Пиноккио, ещё не зная, что это будет другая книжка – о Буратино. Дело тут, конечно, не в особенностях памяти писателя, а в общественной ситуации: "Пиноккио" всплыл, когда буйство гонителей сказки оказалось пройденной вехой. М. Петровский[3] усматривает и настаивает на прямой связи создания сказки "Золотой ключик…" и романа-трилогии "Хождение по мукам". "Писатель может отложить одну работу и взяться за другую, но отложить бремя замыслов и образов художнику не дано…Толстой начал писать "Золотой ключик", отложив работу над последней частью трилогии "Хождение по мукам". За детскую сказку он взялся с теми же мыслями и тревогами, которые заботили писателя "взрослого", и хотя было бы чрезмерностью утверждать, что "Приключения Буратино" – это "Хождения по мукам" для детей, но для композиции, для некоторых сюжетных линий и персонажей сказки такое утверждение очень основательно", – пишет Петровский. Особенности композиции, сюжета и системы образов. Буратино и Пиноккио, Буратино и Петрушка. Как известно, сказка начинается предисловием, в котором Толстой пишет: "Когда я был маленький […] я читал одну книжку […] Я часто рассказывал моим товарищам […] занимательные приключения Буратино. Но так как книжка потерялась, то я рассказывал каждый раз по-разному, выдумывал такие похождения, каких в книге и совсем не было. Теперь, через много-много лет, я припомнил моего старого друга Буратино и надумал рассказать вам, девочки и мальчики, необычайную историю про этого деревянного человечка". Казалось бы, всё ясно: и то, почему герой Толстого носит другое имя, и то, почему приключения Буратино так мало похожи на приключения Пиноккио. Названа книга Коллоди и указано, что связь с ней опосредована детским восприятием. Ясен и художественно достоверен образ ребёнка – будущего писателя, предающегося творчеству, тогда ещё почти бессознательному. Такой эпизод – мальчик, свободно фантазирующий на тему прочитанной книжки, – вполне мог бы занять место в каком-нибудь рассказе или повести А.Н. Толстого о ребёнке, например в "Детстве Никиты". Но Петровский отмечает некоторую мистификацию, сделанную автором[4]. Итальянским языком Толстой не владел ни в детстве, ни позже, а русские переводы Коллоди стали выходить с 1906 года, когда Толстому шёл двадцать четвёртый год, так что ни о каком "чтении в детстве" не может быть и речи. Это предисловие, "объясняющее" происхождение сказки, – часть этой сказки, а правдивость сказочных событий не проверяется на бытовом языке, прямым накладыванием на события реальные. Предисловие Толстого к "Золотому ключику" – это авторское толкование жанра, развёрнутое жанровое определение, авторская установка. Двойная адресация сказки (и детям, и взрослым, ведь первоначальный подзаголовок произведения был "роман для детей и взрослых") заложена в ней как творческий метод. Более того, Петровский настаивает на том, что предисловие, настойчиво переносящее дату возникновения сказки в конец XIX века, в детство Толстого, служит превосходной маскировкой слоя сказки, пародирующего … блоковскую эпоху, символизм. В самом деле, если рассмотреть композиционное построение сказки и систему образов, мы видим, что Толстой, как он о себе сам говорил, "…человек этого общества символистов", высмеял и наполнил новым содержанием многие образы символистского обихода. Например, образ Пьеро. Ни в итальянском первоисточнике, ни в берлинском переводе-переделке никакого Пьеро нет. Это чисто толстовское создание, поэтому образ Пьеро заслуживает, чтобы к нему приглядеться попристальней. Ничто так не характеризует творческую манеру переводчика (пересказчика и т.п.), как "доминанта отклонений от подлинника"[5]. Роман Пьеро и Мальвины – существенное отличие "Приключений Буратино" от "Приключений Пиноккио". Этот роман даёт Пьеро возможность прочитать стихи, переживать, плакать… А Толстому, по мнению М. Петровского – пародировать стихи, "переживания и слёзы" эпигонов Блока. (Даже семейная драма Блока осмыслялась им самим в образах трёх театральных масок – Пьеро, Арлекина, Коломбины). Когда Буратино попадает в лесной домик Мальвины, она сразу же приступает к воспитанию озорника, заставляет его решать задачи и писать диктовки, причём текст диктанта такой: "А роза упала на лапу Азора". Откуда попал в сказку знаменитый палиндром А. Фета? Превратить в учебную пропись поэтическую строчку – в этом, несомненно, есть какая-то насмешка. Это загадка опять-таки открывается блоковским ключом. Отгадка сатирически направлена на драму А. Блока "Роза и Крест". Толстой пародирует драму Блока, перевернув фетовский палиндром ещё раз – в смысловом отношении: роза, упавшая из рук Изоры, становится розой, упавшей на лапу Азора. Звуковое совпадение имён служит основой для пародийного сопоставления, а платоническое обожание – темой пародии. "Составитель сборника русской пародии ХХ в. должен будет включить стихи Пьеро из "Золотого ключика" Алексея Толстого как неучтённую до сих пор пародию на поэзию А. Блока. А исследователь проблемы "Толстой и русский символизм" должен будет вместе с другими произведениями писателя рассматривать сказку для детей"[6]. Более того, Толстой высмеял даже увлечение спиритические увлечения современников своей молодости в сцене в харчевне, когда Буратино "завывающим голосом проговорил из глубины кувшина"… Заимствованная же у Коллоди сцена превращения полена в мальчишку переосмыслена Толстым как пародия на "магическое действо". Практически это превращение – единственное подлинно волшебное, чудесное, нереальное действие во всей сказке (если принять как данность, что куклы и животные могут жить и говорить). Если говорить о других композиционных особенностях, служащих творческим задачам сказки, то следует отметить и кольцеобразность сюжета повествования. Буратино отправляется из дома на поиски счастья, и, пережив все те бедствия и несчастья, которые напророчил Сверчок тому, кто покидает отчий кров (вспомним, что работу над сказкой Толстой начал ещё в эмиграции), находит то, что искал – счастье и дверцу, открывающуюся Золотым ключиком, под родной крышей и у родного очага. (М. Петровский в связи с этим вспоминает "Пер Гюнта" Г. Ибсена и "Синюю птицу" Метерлинка.) Такое решение вопроса о том, где искать счастье будет потом у Толстого и в "Хождении по мукам". Многие работы посвящены отличиям "Приключений Пиноккио" от "Приключений Буратино" – и сюжетным, и композиционным, и смысловым. Если говорить о системе образов сказки "Золотой ключик", то следует отметить уже упоминавшийся введённый Толстым образ Пьеро, которого не было у Коллоди, и образ "девочки с голубыми волосами", Мальвины. У Коллоди есть фея, волшебница с голубыми волосами. Она всё время наставляет Пиноккио на путь истинный, а когда приходит время, даёт ему главную награду – превращает Пиноккио в живого мальчика. Герой Толстого не нуждается в таком превращении изначально – во-первых, он достаточно живой и реальный мальчишка, несмотря на свою "деревянность", а во-вторых, такое превращение было бы чуждо сюжетной ткани этой на редкость здравой и реалистичной, по замыслу Толстого, сказки. Мальвина ("железная девочка", по мнению деревянного мальчика) – не волшебный, а бытовой, причёт сатирически освещённый персонаж. И ничего общего с волшебницей из сказки Коллоди, кроме цвета волос, у неё нет. У Коллоди есть смешная обмолвка, проникшая в берлинский пересказ Толстого: Пиноккио не попадает в школу и, следовательно, остаётся неграмотным, тем не менее, в одной из следующих сцен он со слезами на глазах читает надпись на могиле волшебницы. Быть может, заметив эту смешную неувязку, Толстой и придумал сцену обучения своего героя грамоте? Педагогический темперамент, страсть давать уроки при любых обстоятельствах, чисто учительский педантизм, чрезмерная и порой откровенно неуместная благовоспитанность, упорная и мелочная ригористичность стали определяющими чертами образа Мальвины. Отвлечённые рассуждения и условные ценности Мальвины явно проигрывают от ближайшего соседства с житейской находчивостью и простодушной рассудительностью Буратино. Идёт проверка персонажей на жизнеспособность, и становится ясно: жизнеспособность – величайшая и всё решающая ценность в художественном мышлении Толстого. При обрисовке образов велика роль художественной детали. Например, безвольно свисающие длинные рукава балахона, в который облачён Пьеро, противопоставляются задорно торчащему носу Буратино, безвольная рефлексия одного противопоставлена мускулистой энергичности другого. Длинные рукава сугубо итальянского балахона становятся у Толстого реализацией русского фразеологизма "спустя рукава". Все писавшие о сказке отмечали элемент развития в характере героев; меняется и Пьеро, и это изменение показано всё теми же рукавами балахона. По примеру Буратино, Пьеро ввязывается в драку с полицейскими псами, которые обрывают пресловутые рукава, и в результате Пьеро приходит к заключительной сцене в нечаянном подобии спортивной безрукавки. Кукольные герои сказки наделены характерами не слишком сложными (сложные противоречили бы законам жанра), но выраженными чрезвычайно интенсивно. "Человеческий" характер папы Карло оказывается бледнее и даже "кукольней" – в нём проглядывают шаблонные черты театрального амплуа (что-то вроде "благородного отца"). Больше повезло паре злодеев – доктору кукольных наук и продавцу пиявок. В Карабасе каким-то чудом соединились в нерасчленимый образ черты плакатного буржуя и сказочного злого волшебника. Пьяница, обжора и сквернослов, друг сильных мира сего, беспощадный эксплуататор кукольного народца, учёный-искусствовед, эстетическая программа которого состоит из 7 пунктов – 7 хвостов его плётки, – Карабас не зря пользуется услугами продавца пиявок: он сам жирная пиявка, паразитирующая на театре. Его друг Дуремар – сказочный вариант Смердякова, лакейская душонка, чья профессия наводит ужас даже на Карабаса, – ничтожество, продающееся за ужин, доносчик и предатель. В создании образов участвуют имена сказочных героев. Буратино – ставшее собственным родовое название марионетки, Пьеро – партнёр Арлекина в народной итальянской комедии, Дуремар – дурень, произнесённый на иностранный манер, а кот Базилио – произнесённый подобным же образом Васька; что же касается лисы Алисы, её имя восходит то ли к персонажу блоковской пьесы, то ли к персонажу кэрроловской сказки, но в любом случае построено по русской фольклорной модели: "лиса Алиса" созвучно "лисе-олисаве" народных сказок. Сложнее осмысляется имя Карабаса Барабаса. Аналогичный персонаж сказки Коллоди носит имя Манджофоко, что значит "пожиратель огня". "Барабас" созвучно итальянским словам со значением "негодяй, мошенник" (barabba) или "борода" (barba) – и то, и другое вполне соответствует образу[7]. Давая своей кукольной красотке имя Мальвина, Толстой опирался на давнюю традицию, хорошо известную ему, знатоку русского XVIII века. Имя Мальвина попало в Россию вместе с поэмами шотландского барда Оссиана. Эти произведения, как потом выяснилось, были грандиозной мистификацией. Имя Мальвины – спутницы престарелого Оссиана и подруги его погибшего сына Оскара – приобрело огромную литературную популярность и стало самым привлекательным знаком романтической возлюбленной. Но главный герой сказки, разумеется, Буратино. Едва появившись на свет, Буратино начинает проказничать и озорничать. Такой беззаботный по части высоких материй, но полный здравого смысла и неутомимо деятельный, побеждающий своих врагов при помощи остроумия, смелости и присутствия духа, он запоминается читателям как преданный друг и сердечный, добрый малый. В Буратино – черты многих любимых героев А. Толстого, склонных скорее к действию, чем к размышлению, и здесь, в сфере действия, обретающих и воплощающих себя. В Буратино есть нечто от удачливой пройдошливости Алексашки Меншикова, боевой напористости Гусева, озорства Никиты. В известном смысле "Золотой ключик" – ключ к этим толстовским образам, открывающий их фольклорную основу, связь с не мудрствующим лукаво и неустанно активным героем сказочной традиции. Задорно торчащий нос Буратино (у Коллоди никак не связанный с характером Пиноккио) у Толстого стал обозначать как раз героя, не вешающего носа. Буратино бесконечно обаятелен даже в своих грехах "малого чина": и в своём любопытстве (в духе русского фразеологизма "совать нос не в своё дело"), и в своей наивности (проткнув носом холст, не догадывается, что за дверца там виднеется, то есть "не видит дальше собственного носа"), и в нарушающей благопристойность естественности своего поведения. Любопытство, простодушие, естественность… Писатель доверил Буратино выражение не только своих самых заветных убеждений, но и самых симпатичных человеческих качеств, если только позволено говорить о человеческих качествах деревянной куклы. Буратино ближе к русскому Петрушке, чем к итальянскому Пиноккио – и характером, и даже элементами сюжета (например, один из непременных атрибутов действа с Петрушкой – его встреча с представителями власти, городовым или дворником). Одно из главных отличий сказки Толстого от сказки Коллоди – отсутствие морализаторства. "Приключения Пиноккио" – произведение откровенно и насыщенно морализаторское. Едва ли не каждый эпизод сопровождается пространными моральными сентенциями. Морализирует автор, морализируют его герои – и Карло, и волшебница с голубыми волосами, и сверчок, и белочка, и собака Алидоро (прообраз Артемона), и сам Пиноккио. У Коллоди морализируют все, у Толстого – никто. Характер Буратино показан в постоянном развитии; героическое начало в деревянном мальчике часто просматривается через внешне комическое, мнимоотрицательное. Так, после отважной схватки с Карабасом Мальвина заставляет Буратино писать диктант, но он моментально придумывает отговорку: "Письменных принадлежностей не взяли". Буратино потому и пользуется любовью ребят, что он не только по-сказочному удачлив, но и имеет подлинно человеческие слабости и недостатки. И ещё одно из главных отличий: в итальянской сказке нет главного образа сказки о Буратино, нет её ключевой метафоры и наиболее значимого символа – именно золотого ключика. 9 билет Агния Барто. Цикл «игрушки», стихи.
Родилась в образованной еврейской семье.[4][5] Её отец, Лев Николаевич (Абрам-Лев Нахманович) Волов (1875—1924[6]), был ветеринарным врачом.[7][8] Мать, Мария Ильинична (Эльяшевна) Волова (урождённая Блох; 1881—1959, родом из Ковно[9]), занималась домашним хозяйством. Родители поженились 16 февраля 1900 года в Ковно.[10] Брат матери — известный врач-отоларинголог и фтизиатр Григорий Ильич Блох (1871—1938), в 1924—1936 годах директор Института климатологии туберкулёза в Ялте (ныне НИИ физических методов лечения и медицинской климатологии им. И. М. Сеченова); писал детские просветительские стихи.[4][11][12] Училась в гимназии и одновременно в балетной школе. Затем поступила в хореографическое училище и после его окончания в 1924 году в балетную труппу, где работала около года. Первым мужем Агнии Львовны был поэтПавел Барто. Совместно с ним она написала три стихотворения — «Девочка-рёвушка», «Девочка чумазая» и «Считалочка». В 1927 году у них родился сын Эдгар (Гарик), а через 6 лет супруги развелись. Весной 1945 года Гарик погиб в возрасте 18 лет (был сбит грузовиком, катаясь на велосипеде). Вторым мужем Агнии Львовны был теплоэнергетик, член-корреспондент АН СССР Андрей Владимирович Щегляев; дочь — кандидат технических наук Татьяна Андреевна Щегляева. Творчество[править] Первые опубликованные стихотворения «Китайчонок Ван Ли» и «Мишка-воришка» (1925). Сборники «Стихи детям» (1949), «За цветами в зимний лес» (1970). В 1964—1973 годах вела на Радио Маяк программу «Найти человека» о поисках семей детей, потерявшихся во время Великой Отечественной войны. На основе программы была написана прозаическая книга «Найти человека» (1968), показывающая[ источник не указан 68 дней ] любовь к детям и понимание детской психологии. Книга «Записки детского поэта» (1976). Автор сценариев кинофильмов «Подкидыш» (совместно с Риной Зелёной, 1939), «Слон и верёвочка» (1945), «Алёша Птицын вырабатывает характер» (1953), 10000 мальчиков (1961). А. Л. Барто скончалась 1 апреля 1981 года. Похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище. Стиль[править]
«Игрушки». Рисунки К. Кузнецова (1936) Большинство стихов Агнии Барто написано для детей — дошкольников или младших школьников. Стиль очень лёгкий, стихи нетрудно читать и запоминать детям. Вольфганг Казак назвал их «примитивно рифмованными». Автор как бы разговаривает с ребёнком простым бытовым языком, без лирических отступлений и описаний — но в рифму. И разговор ведет с маленькими читателями, как будто автор их ровесница. Стихи Барто всегда на современную тему, она словно бы рассказывает недавно случившуюся историю, причем её эстетике характерно называть персонажей по именам: «Мы с Тамарой», «Кто не знает Любочку», «Наша Таня горько плачет», «Лёшенька, Лёшенька, сделай одолжение» — речь будто бы идет о хорошо знакомых Лешеньках и Танях, у которых вот такие недостатки, а вовсе не о детях-читателях. Цикл «игрушки» даже маститые литературоведы называют «удачей» Агнии Барто. Именно эти короткие стихотворения принесли автору популярность и вошли в классику детского чтения. Секрет в том, что написаны они самым «детским» размером – хореем (ударный-безударный слоги), и содержат простые, точные рифмы, столь любимые детьми.
ЗАЙКА
МИШКА Самое чудовищное стихотворение цикла, отрицающее безусловную любовь, необходимую детям, как воздух. Что значит «все равно его не брошу»? а что, если кто-то пострадал, обычное дело – его бросать?! Разве любят только тех, у кого внешность в порядке? Разве любят лишь, когда он «хороший»? И если «плохой» - то мы его не будем любить и бросим? Любовь возможна только тогда, когда она не выставляет условий и не считает, «сколько лапок».
СЛОН
КОЗЛЕНОК Это постоянное ожидание – что же плохого случится? Уж если нарисована такая пасторальная картинка – девочка пасет в саду козленка, то непременно нужно добавить «черной краски». Козленок заблудится, причем в траве. Ребенок не может жить ожиданием беды, он нацелен на радость и счастье, иначе зачем расти, если в будущем ожидают только ужасы? Хотя в этом стихотворении автору нужно отдать должное – хозяйка козленка, в отличие от зайкиной, бросать подопечного на произвол судьбы не намерена.
В Записках детского поэта (1976) поэтесса сформулировала свое поэтическое и человеческое кредо: «Детям нужна вся гамма чувств, рождающих человечность».(здесь: http://barto.ouc.ru/). Признаться, я бы не хотела, чтобы у моих детей появлялась подобная гамма чувств. К сочувствию и сопереживанию эти эмоции не имеют отношения, поскольку ощущение безвыходности и неизвестности «парализуют» ребенка. В таком состоянии он не может сопереживать или осмысливать происходящее. Я еще раз повторю, что ребенок может не понимать до конца смысл, но «посыл» произведения он усваивает на уровне бессознательного. Стихи Агнии Барто вредны не отсутствием «глубины» произведения, а наличием негативных установок.
Билет 10. мих. Михаилович. Пришвин- ученый и писатель. Особенности его произведении их идейно-художественный смысл.
Своеобразное и высокое по уровню мастерства дарование П. вырастало в довольно сложной социально-исторической обстановке 90-х и 900-х гг. Очутившись перед необходимостью выбора между революционной борьбой за освобождение угнетенного человечества и буржуазным "прогрессом", П. не сумел твердо встать ни на ту ни на другую сторону. Отталкиваясь от эгоистически-мещанской самоудовлетворенности и ограниченности, Пришвин вместе с тем отходил и от активной революционной борьбы в поисках какого-то третьего пути. В годы реакции, на которые падает начало лит-ой деятельности писателя, П. ушел, говоря его же словами, "не в быт с чеховскими героями, а в то бытие, где зарождается поэзия, где нет существенной разницы между человеком и зверем", стремясь в мире природы найти независимость и внутреннюю свободу человеческой личности, порабощенной в капиталистическом обществе. Однако П. не перешел к пантеистическому превознесению стихийно-биологических сил в противовес социальному миру; в теме "человек и природа" он ищет не взаимоисключающие начала, а начала родственные, перекидывающие мост от стихийного природного творчества к культурному, творческому человеческому труду. Эта тема в сущности осталась основной у П. на всем протяжении его творчества. Но во всю широту развернуть ее смог Пришвин только после революции. Мир нетронутой, первобытной природы и примитивного крестьянского быта составляет содержание первых книг П. - "В краю непуганных птиц" [1906], "Колобок" [1908], "Черный араб" [1911] и пр. Уже в этих своих произведениях П. определился как художник с исключительно острым и глубоким чувством природы и простотой народной речи, как мастер реалистически-красочной ландшафтной и бытовой живописи. П. стремится в описаниях "леса, камня и воды", глухих селений, примитивных промыслов найти некое единство, своего рода поэтический ключ к образно-синтетическому воплощению действительности. Таким ключом явилась народная поэзия, традиционные образы сказок и легенд, широко использованные писателем. По собственному признанию писателя, его очаровало то, что "сказка древняя как бы держалась за сказку самой жизни, уходившей корнями своими в суровую северную природу". Но П. одинаково далек как от эстетизации народных мифов, так и от религиозно-мистического осмысления их, процветавшего в декадентско-символистских кругах после революции 1905. Миф для П. - это поэтический образ, в к-ром заключено древнее и ценное для нас своей свежестью и непосредственностью знание о мире - природе и человеке. П. раскрывает, с одной стороны, то конкретно-историческое и реальное начало, к-рое лежит в основании сказки или поверья, а с другой - проецирует фольклорные образы и мотивы в современную действительность, совлекая с них одеяние поэтической условности и наполняя живым реалистическим содержанием. Так, мотивы фольклорного причитания конкретизуются в связи с реальной биографией "вопленицы" Степаниды ("В краю непуганных птиц"), сказочные "Марьи Моревны" и "Кащеи Бессмертные" расшифровываются как бытовые крестьянские фигуры ("Колобок") и т. п. Вместе с тем в творчестве Пришвина развивается и публицистическая струя. Однако дальше общего сочувствия пролетаризирующемуся крестьянству или пацифистски-гуманистического осуждения войны Пришвин не шел. С другой стороны, общественное сознание Пришвина вступало в конфликт с его устремленностью к родникам народной поэзии, нетронутой первозданной природе, конфликт, впоследствии осознанный писателем как "противоречие двух элементов культуры - былины и школы". Это противоречие П. преодолевает только после революции. В таких книгах, как "Торф", "Башмаки" [1925], перед нами встает уже не разорванный писательский образ, в к-ром "поэт, ученый и гражданин" спорят между собой, а целостный образ писателя - "исследователя жизни", синтетически объединившего в себе и поэтически-воспринимающее и публицистически-действенное начала. В новой системе социальных отношений нашлось место практическому, "рабкоровскому" участию автора в жизни, т. к. всякая культурная практическая деятельность осозналась им как часть единого творческого труда, преображающего и обогащающего действительность. Так, в очерках о подмосковных башмачных промыслах - "Башмаки" - выдвигается идея единства творческого процесса, в природе своей одинакового как у художника, так и у артиста-башмачника. Проблема творческой деятельности ставится и в наиболее крупном произведении П. - двухтомном автобиографическом в основе романе "Кащеева цепь" с примыкающей к нему в качестве эпилога книгой "Журавлиная родина" [1923-1930]. В романе с реалистической простотой изображен быт полудворянской, полукупеческой усадьбы, царская гимназия, подпольные революционные кружки 90-х гг., Германия с ее университетами, русскими студентами-эмигрантами, омещанивающейся социал-демократией и пр. Центр тяжести произведения однако не в этой социально-бытовой живописи, а в проблеме пути и роста творческой личности, проблеме, раскрывающейся в истории жизни героя романа - Алпатова. Этот второй план романа создается как введением второго авторского "я", комментирующего и обобщающего смысл повествования, так и рядом повторяющихся мотивов и образов, в которых и содержатся основные идейные узлы произведения. Таковы, с одной стороны, образ "Кащеевой цепи" как силы принуждения и разъединения людей в капиталистическом обществе, легенда о "втором Адаме", явившемся на землю, когда все блага уже были захвачены первым, а с другой - образы "голубых бобров", "Марьи Моревны", ускользающей от Алпатова его мечты - невесты Инны - и пр., символизирующие романтизм поисков и устремлений героя. Структура образов у Пришвина сочетает поэтическую конкретность с конденсированным обобщением, содержащим моральные или социальные мотивы. Художественный метод писателя приобретает характер своего рода мифотворчества: явления, сначала данные в романе как реальность (например рисунок с "голубыми бобрами", бегство в неведомую страну "Азию" - реальные эпизоды из жизни Курымушки), впоследствии возвращаются как заместители некоего обобщенного содержания, выступают в роли конкретных поэтических мифов-символов. Путь Алпатова, в детстве поклявшегося снять с человечества "Кащееву цепь", через целый ряд личных катастроф и метаний наконец приводит его к радостному растворению в мире природы, к идее "благословенного труда", согласованного с творчеством живых природных сил. Для П. нет ужаснее "человека, оставленного творческим духом". Но творческий процесс не представляет собой чего-либо исключительного и из ряда вон выходящего; он наличествует везде, где есть живое дело и реальное знание, ведущее к установлению связи между людьми и между человеком и природой. Отсюда задача художника заключается в "оживлении" внешнего мира посредством культивирования "родственного внимания" ко всей окружающей писателя действительности. И большинство произведений П. - "Родники Берендея" [1925], многочисленные охотничьи рассказы ("Ярик", "Верный", "Смертный пробег" и пр.), повесть "Жень-Шень" [1933] - наивысшее его художественное достижение, - посвящено этому опирающемуся на научное знание воссозданию живого "лица" природных явлений. Это индивидуализирующее постижение природы (не жук "вообще" интересует П., а "личный", "любимый" жук) принимает характер своеобразного поэтического анимизма, в котором "антропоморфное" восприятие природы сталкивается с "зооморфным" пониманием человека. Так, Алпатов, очутившись ночью на лесной проталине, переносит свой внутренний душевный опыт на токующих тетеревов и в то же время по ним же "догадывается" "о сокровенном смысле своей жизни". В художественном методе писателя это взаимопроникновение внутреннего мира человека и биологической жизни природы выражается в игре метафорическими значениями образа, в создании сложной системы конкретной поэтической эмблематики: в повести "Жень-Шень" например реликтовое растение жень-шень - "корень жизни" - осознается в дальнейшем как источник творческих сил, поэтическая эмблема жизненного роста человека, зрительное восприятие скалы как "сердца-камня" развертывается в образ живого "сердца" всей природы, встреча с Хуа-Лу - "оленем-цветком" - метафорически осмысляется в аналогичной встрече с "женщиной-цветком" и т. д. Смысл подлинной культуры, по П., в возвращении вооруженного многовековым научным опытом человека к радостной близости с природой, близости, утраченной в период ущербной капиталистической "цивилизации" и необходимой для "творчества новой, лучшей жизни на земле". В то же время П. не свободен от пережитков индивидуалистического мироощущения, сказывающихся в недооценке значения и силы коллектива, нередко во внесоциальной трактовке человеческой личности. Жанровую специфичность творчества П. часто усматривают в "очерковости" его произведений, хотя многообразие его поэтических форм - от новеллистически сжатых миниатюр до автобиографической эпопеи - отнюдь не покрывается обычным представлением об очерке. Но с очерком роднит П. особое отношение к материалу, его "фактичность", почти научная точность, хотя и поэтически выраженная. Произведения П., как правило, лишены обычного сюжетного строения беллетристических жанров; повествование, развертывающееся от реального авторского лица, движется скачкообразно, с перебоями и отступлениями от главной темы. Наиболее характерный композиционный принцип П. - это принцип ритмического возвращения центрального художественного образа или ряда образов, при к-ром постепенно раскрывается заключенный в этих образах идейный смысл произведения (так, на возвращении каждый раз по-новому осмысляемого образа "корня жизни" построена повесть "Жень-Шень"). При необычайной конкретности и почти натуралистичности в воспроизведении действительности П. отбирает только внутренне значимые явления, призванные осмыслить некий обобщающий тезис. И внешне натуралистический рассказ (как напр. рассказ о натаске собак) приобретает широкое внутреннее содержание, выходящее далеко за рамки данной фабулы, хотя и не поддающееся абстрактному отвлечению от непосредственной материи произведения. Именно в этом одноприродность пришвинского творчества с народной притчей (но без ее дидактики) или с поэтическим мифом (без его религиозно-мистериальной окраски). Очерково-действенной направленностью объясняются особенности поэтического языка Пришвина, стремящегося "силу слова довести до очевидности физической силы". Секрет языкового мастерства П. - в необычайной простоте и точности словоупотребления, в максимальной сжатости и прозрачности синтаксиса. П. ориентируется в своей стилистической работе на живую, разговорную "народную" речь, к-рая важна ему не как материал для орнаментально-сказовой игры диалектизмами, а как богатейший источник метких и выразительных по своей внутренней содержательности местных выражений. Чуждая какой бы то ни было метафорически-описательной пышности, проза Пришвина пользуется чрезвычайно экономными образными средствами. Он стремится к максимальной адэкватности словесного "изображения" изображаемому объекту. Высокая культура поэтической речи П., ее простота и точность, соединенные с красочностью и выразительностью, являются одним из наиболее ценных достижений в современной советской лит-ре. Высокую оценку получило творчество П. у М. Горького. Билет 11. Виталий Валентинович Бианки- детский писатель. Особенности детских рассказов. Анализ рассказа БИАНКИ ВИТАЛИЙ ВАЛЕНТИНОВИЧ
Билет 12. Евгении Иванович Чарушин –писатель-анималист. Анализ рассказа «Волчишко» Советский писатель и художник-график Е.И. Чарушин родился 29 октября (11 ноября) 1901 года в Вятке в семье губернского архитектора Ивана Аполлоновича Чарушина, одного из видных архитекторов Урала. По проектам Ивана Чарушина было построено более 300 зданий в Сарапуле, Ижевске, Вятке. Был он, как любой архитектор, хорошим рисовальщиком. Семья Ивана Аполлоновича Чарушина жила широко и очень дружно. В доме собирались музыканты, художники, а сам дом был наполнен необыкновенными вещами, привезёнными дядей маленького Жени из Китая, Вьетнама, Японии, с Сахалина. Любовь к природе родители прививали сыну с детства: "Отец брал меня во все свои поездки по Кировской области. Ездили мы и днём и ночью, лесами и лугами, в пургу и осеннюю непогоду. И волки за нами гнались, и въезжали мы на токовище тетеревов, и глухарей вспугивали с вершин сосен. И восход солнца, и туманы утренние, и как лес просыпается, как птицы запевают, как колёса хрустят по белому мху, как полозья свистят на морозе - всё это я с детства полюбил и пережил". В формировании характера мальчика огромную роль сыграла его мама, Любовь Александровна (урождённая Тихомирова). "Моя мать, - вспоминал Евгений Иванович, - садовод-любитель. Копаясь в своем садике, она делала прямо чудеса. Конечно, я принимал участие в ее работе. Вместе с ней ходил в лес собирать семена цветов, выкапывать разные растения, чтобы их "одомашнить" в своем саду, вместе с ней выкармливал уток и тетеревов, и моя мать, очень любящая все живое, передала мне эту любовь. Цыплята, поросята и индюшата, с которыми всегда было много хлопот; козы, кролики, голуби, цесарка с перебитым крылом, которое мы лечили; ближайший мой приятель - трехногий пес Бобка; война с котами, съедавшими моих крольчат, ловля певчих птиц - чижей, щеглов, свиристелей и голубей. Вот со всем этим связано мое раннее детство, к этому обращаются мои воспоминания". Он часто ездил с отцом по области, проводил время с бывалыми охотниками, лесниками, умельцами-кустарями. Будущий писатель хранил в памяти их шутки, смешные байки и народные сказки. Видел быт простых людей и впитывал в себя все своеобразие и прелесть живого народного языка. Живой натуры для юного художника вполне хватало. Она была повсюду. "Были у нас кошки, банки с рыбками, птицы в клетках. На окнах заросли цветов - любимое дело матери. Бобка - трёхногий калека-пёс, лежал всегда на лестнице. Все об него спотыкались и бранились. Я же ласкал его и часто рассказывал ему о своих детских огорчениях. Шести лет я заболел брюшным тифом, так как решил однажды есть все то, что едят птицы, и наелся самой невообразимой гадости... В другой раз я переплыл вместе со стадом, держась за хвост коровы, широкую реку Вятку. С того лета я умею хорошо плавать. Через год из чужого ружья впервые случайно убил филина, и с тех пор я охочусь, - один, с приятелями или со взрослыми охотниками. Одиннадцати-двенадцати лет получил в подарок ружье". Любимым чтением Жени Чарушина были книги о жизни животных. Самой любимой и дорогой книгой для него была книга А.Э. Брема "Жизнь животных". Ее он берег и перечитывал всю жизнь. "Я читал его запоем, - вспоминал Чарушин, - и никакие "Нат Пинкертоны" и "Ник Картеры" не могли сравниться с Бремом". И то, что рисовал начинающий художник все больше зверей да птиц, в этом тоже немалая доля влияния Брэма. Рисовать Чарушин начал рано. "Это было просто, по-видимому, свойственно мне, как говорить, петь, шалить или слушать сказки. Помню, как я слушал сказки с карандашом и рисовал во время рассказа". Рисовал начинающий художник "преимущественно зверей, птиц да индейцев на лошадях", бегая в чучельную мастерскую, расположенную недалеко от дома, или наблюдая свой домашний "зоопарк". В 14 лет Чарушин со своими друзьями организовал союз поэтов и художников с неуклюжим названием "Сопохуд" (Союз поэтов и художников). С юных лет Евгений желал сохранить так быстро меняющийся мир, запечатлеть увиденное. "На помощь пришло рисование... Художник во мне родился все-таки раньше, чем писатель. Нужные слова пришли позже". По собственному определению он рос "с карандашом и кистью в руках". Окончив в 1918 году среднюю школу в Вятке, где он учился вместе с Юрием Васнецовым, Чарушин был призван в армию. Там его использовали "по специальности", и он был назначен помощником декоратора в культпросвет Политотдела штаба Красной Армии Восточного фронта. Отслужив 4 года, практически всю гражданскую войну, он лишь в 1922 году вернулся домой и решил учиться на профессионального художника. Зимой он учился в декоративных мастерских Вятского губвоенкомата, а осенью того же года поступил на живописный факультет в Петроградскую Академию художеств (ВХУТЕИН). Занимался он пять лет, с1922 по 1927 год, у А.Карева, А.Савинова, М.Матюшина, А.Рылова. Но, как он сам вспоминал впоследствии, это были "самые бесплодные для меня годы". Поиски нового слова в живописи ему были неинтересны, а академическое рисование навевало скуку; куда как занятнее было ходить в зоосад или на птичий рынок. Одеваться же молодой художник любил в то время по моде. По воспоминаниям его близкого друга Валентина Курдова, Чарушин тогда "ходил в гольфах и пёстрых чулках, носил пыжиковую шапку и пёструю, собачьего меха, короткую шубу". В 1924 году он, воспользовавшись советом Виталия Бианки, вместе с Николаем Костровым и Валентином Курдовым отправился в увлекательное путешествие на Алтай. В 1926 году Чарушин пришёл в Детский отдел ленинградского Госиздата, которым заведовал знаменитый художник Владимир Лебедев. В те годы перед художниками ставилась задача создать принципиально новые книги для маленьких граждан советского государства, книги высокохудожественные и, в то же время, информативные и познавательные. Чарушинские рисованные звери понравились Лебедеву, и он принялся всячески поддерживать художника в его исканиях и творчестве. К этому времени Евгений Иванович уже работал в детском журнале "Мурзилка" (с 1924 года), а позднее сотрудничал с журналами "Еж" (1928-1935) и "Чиж" (1930-1941). В 1928 году он получил от ленинградского Госиздата свой первый заказ - на оформление рассказа В.В. Бианки "Мурзук". И первая же книга с иллюстрациями Чарушина привлекла внимание не только маленьких читателей, но и знатоков книжной графики, а рисунок из этой книжки был приобретён Государственной Третьяковской галереей. В 1929 году Чарушин иллюстрировал несколько книг: "Дикие звери", "Вольные птицы", "Как мишка большим медведем стал". Уже в них проявилось незаурядное мастерство художника в передаче повадок животных. Сидящий на ветке маленький осиротевший медвежонок; нахохлившаяся ворона, собирающаяся клевать косточку; бредущие кабаны с малышами… - всё нарисовано ярко, выразительно и, в то же время, лаконично и ёмко. Создавая образ животного, художник умел выделить самые характерные его черты. С тех пор Евгений Иванович создал множество иллюстраций к текстам Бианки, а также М.М. Пришвина, С.Я. Маршака и других известных писателей. Тогда же, по настоянию С.Я. Маршака, Чарушин попробовал сам писать небольшие рассказы для детей о жизни животных: "Преисполненный до краёв наблюдениями детства и охотничьими впечатлениями, я стал, при горячем участии и помощи Маршака, писать сам". Уже в первом его рассказе с собственным текстом - "Щур" (1930) - проявилось не только знание звериных характеров, но и хорошее чувство юмора. "Щур в клетке свистит, мурлычет Вася, Харлашка Прошку таскает за шиворот: то Харлаша Прошу, то Проша Харлашу - а я их всех рисую, я - художник". И во всех других рассказах Чарушина "всегда явно ощутима то мягкая, то озорная, то по-доброму снисходительная, то немножко ироничная улыбка". Чарушин стремился "понимать животное - понимать его движения и мимику". Передать это в иллюстрациях и словах ему помог накопленный опыт. В том, что он создавал, нет вымысла, ведь животные не делают того, что им не свойственно. Он стал оформлять и собственные сочинения, такие как "Разные звери" (1930), "Волчишко и другие" (1931), "Никитка и его друзья" (1938), "Моя первая зоология", "Про больших и маленьких", "Про Томку", "Медвежата", "Васька", "Про сороку" и другие. Но это оказалось самым трудным делом в его жизни, так как по его собственному признанию, иллюстрировать чужие тексты ему было намного проще, чем свои собственные. В 1930-е годы он стал одним из лучших художников детской книги, дизайн которой в то время уже окончательно сложился в особое направление в искусстве. Очень тепло о рассказах начинающего автора отозвался Максим Горький. Работая в технике свободного акварельного рисунка, монохромного или цветного, легким динамичным пятном, Чарушин воссоздавал в пространстве книги (в том числе и на полях) не просто кусочки натуры, но целостную пейзажную среду, средоточиями которой представали разнообразные животные. По-своему самобытны, лексически просты и изящны его очерки в жанре рассказов о животных и популярного краеведения. Чарушин с огромным уважением относился к своим читателям. Его радовало, что звери, которых он рисовал, нравятся не критикам и редакторам, а именно малышам: "для них не станешь сюсюкать в картинках, как это делается в других странах, не станешь рисовать пупсиков…" Рассматривая чарушинские книги, смело можно сказать, что и тексты, и иллюстрации к ним отражают единый, цельный внутренний мир их создателя. Его рассказы и рисунки строги, лаконичны, познавательны и понятны даже маленькому ребёнку. В коротких рассказах из сборника "Птенцы" (1930) о рябчатах, коростелятах, совятах Евгений Иванович мастерски выделяет самые броские, самые запоминающиеся особенности своих героев: "А вот вертишейки - хитрые птенцы! Подберётся к гнезду страшный зверь - мышь или белка, они шеи вытянут, зашипят змеёй. Всякий тут испугается". Чарушин хорошо знал повадки и образы животных. В своих иллюстрациях он рисовал их с необычайной точностью и характерностью. Каждая иллюстрация индивидуальна, в каждой изображен персонаж с индивидуальным характером соответствующим определенной ситуации. Эту задачу он решал ответственно. "Если нет образа, так и изображать нечего", - говорил Евгений Чарушин. - "Я хочу понять животное, передать его повадку, характер движения. Меня интересует его мех. Когда ребенок хочет пощупать моего зверенка, - я рад. Мне хочется передать настроение животного, испуг, радость, сон и т.п. Все это надо наблюдать и почувствовать". Чарушинские звери всегда очень трогательны, эмоциональны. Среда, фон в ранних его книгах едва намечены. Главное - крупным планом показать животное, при этом не только создав художественный образ, но и изобразив своего героя максимально правдиво с точки зрения биологии. Плохо нарисованных зверей Евгений Иванович терпеть не мог. Он считал, что в детской книге рисунки должны быть живыми, дышащими, и не любил Ивана Билибина, утверждая, что тот занимался не иллюстрированием, а раскрашиванием холодных, мёртвых контуров. Живописность образов чарушинских животных складывается из множества фактур, мастерски передающих перья птицы, шерсть зверя. Как справедливо заметил один из исследователей его творчества Э.Кузнецов: "Он рисует не контурно, а можно сказать, антиконтурно, необычайно искусно передавая фактуру шерсти или перьев" и "ощущение массы тела. Эта масса где-то тяжелеет, сгущается (скажем, в лапах или морде, где тело как бы выходит наружу), а где-то разрежается; эта масса сосредоточена внутри и постепенно теряет свою плотность к поверхности". Создавать такие сложные, живописные по фактуре иллюстрации удобнее всего было в технике литографии. Она позволяла не только подолгу просиживать над рисунком, но и сразу печатать картинки в будущей книжке. Чаще всего Чарушин использовал пастельные, природные цвета. И "не признавал никаких литографских законов и правил, он темпераментно водил карандашом и тёр литографский камень тушью, царапая по нему иглой и бритвой". По многу раз он мог заклеивать на рисунке не получившиеся части или замазывать их белилами. До войны Евгений Иванович создал около двух десятков книг: "Птенцы" (1930), "Волчишко и другие" (1931), "Облава" (1931), "Цыплячий город" (1931), "Джунгли - птичий рай" (1931), "Животные жарких стран" (1935), продолжал иллюстрировать других авторов, среди которых С.Я. Маршак, М.М. Пришвин, В.В. Бианки, А.И. Введенский. "То, что производило на меня большое впечатление в детстве, - говорил художник, - волнует и сейчас. Больше всего я люблю изображать молодых животных, трогательных в своей беспомощности и интересных, потому что в них уже угадывается взрослый зверь". Во время войны Чарушина эвакуировали из Ленинграда на родину, в Киров (Вятку). Он рисовал плакаты для "Окон ТАСС", писал картины на партизанскую тему, оформлял спектакли в Кировском театре драмы, расписывал помещение детского сада одного из заводов и фойе дома пионеров и школьников, занимался с детьми рисованием. В 1945 году художник вернулся в Ленинград. Помимо работы над книгами, он создал серию эстампов с изображениями животных. Ещё до войны он увлёкся скульптурой, расписывал чайные сервизы, а в послевоенные годы делал из фарфора фигурки животных и целые декоративные группы. К оформлению детских книг он попробовал подойти иначе. На его рисунках стало обозначаться пространство, появилась перспектива. Звери порой изображались более сказочными и, скорее, напоминали героев Васнецова. Менялась и техника: художник начал работать гуашью и акварелью, но не широкими мазками, а тщательно прорабатывая в рисунке мелкие детали. В том же 1945 году Е.И. Чарушин получил звание Заслуженный деятель искусств РСФСР. К творчеству художник подходил всерьез, именно как к творчеству, а не как к забаве или просто время провождению (пусть даже полезному). "Детское сознание переполнено образами, которые зарождаются в нем непрерывно. Задача руководителя - подтолкнуть эти образы, помочь им запечатлеться на бумаге, и для этого совсем не надо быть художником. Разделенная с ребенком радость творчества, радость его находкам в рисовании, в создании образа поддерживает ребенка в процессе работы, дает ему уверенность в себе", - считал Е.И. Чарушин. Иногда казалось, что рисование зверей для Чарушина - не тяжёлая работа, а просто-напросто неотъемлемая часть его сущности, как способность петь или дышать. В его иллюстрациях мир зверей раскрыт в ярких образах, с большой теплотой и гуманностью. У него свои приемы передачи формы, цвета и фактуры. Он стремится лаконичными средствами выразить характер каждого зверя, передать радость общения с живым. Е.И. Чарушин подробно и конкретно изучил животных, что, создавая свои рисунки, мог не думать о точности передачи формы или пропорции, так что это подразумевалось уже само собой. Каждая иллюстрация не похожа на другую, в каждой свой собственный эмоциональный образ - определенный характер в определенном состоянии. Последней книгой Чарушина стали "Детки в клетке" С.Я. Маршака. А в 1965 году ему посмертно была присуждена золотая медаль на международной выставке детской книги в Лейпциге. На всю жизнь художник и писатель Чарушин сохранил детское мироощущение и какой-то ребяческий восторг перед красотой природы: "Я очень благодарен моим родным за моё детство, потому что все впечатления его остались для меня и сейчас наиболее сильными, интересными и замечательными. И если я сейчас художник и писатель, то только благодаря моему детству". Понимая, что именно в детстве закладывается основа мировоззрения человека, Чарушин писал: "Моя задача - дать ребёнку предельно цельный художественный образ, обогатить художественное восприятие ребёнка, открыть ему новые живописные ощущения мира". По отзывам современников, художник был человеком страстным, эмоциональным и очень увлекающимся. "Обаятельная и талантливая натура Чарушина сказывалась во многом: он играл на скрипке, писал стихи, был актёром, вечно что-то изобретал (мы его так и прозвали "Евгеша-изобретатель"), - вспоминал Валентин Курдов. Однако "его "безделье" всегда было наполнено какой-то деятельностью, чаще всего бессмысленной и неразумной в глазах посторонних, забавой, причудой, игрой, но для него неизменно интересной и важной, требующей ума, изобретательности, ловких рук, интуиции и даже вдохновения". Мало кто знал, что у художника Чарушина было несколько патентов на изобретения. Он построил планёр и летал на нём. Ходил по воде на придуманных им самим лыжах-поплавках. Произведения Чарушина переведены на языки народов СССР и некоторых зарубежных стран. Его иллюстрации, эстампы, фарфоровая скульптура, книги экспонировались на международных выставках в Софии, Лондоне, Париже. Его книги выходили в Англии, США, Японии, Индии, Болгарии, других странах; их общий тираж превышает шестьдесят миллионов экземпляров. Умер Евгений Иванович Чарушин в Ленинграде 18 февраля 1965 года. Он был похоронен на Богословском кладбище. Е.И. Чарушин - один из самых любимых детьми художников мира животных. Он был лучшим художником анималистом. Равных ему не было. Но Евгений Чарушин был и одним из тех добрых и гуманных детских писателей, которые сохранили непосредственность и свежесть детского взгляда на мир животных и детского восприятия жизни, которые сумели по-доброму и с ясной простотой донести этот взгляд до детского сознания. Искусство Евгения Чарушина, доброе, человечное, радует уже не одно поколение маленьких читателей и учит их любить волшебный мир зверей и птиц.
|