ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ 1 страница
КОРОБ ВТОРОЙ И ПОСЛЕДНИЙ
Чем старее дерево, тем больше падает с него листьев. Завещая по "†" моей перепечатывать все аналогичные и продолжающие "Уедин." и "Опав. листья" книги в том непременно виде, как напечатаны они (т. е. с новой страницы каждый новый текст), я, в целях компактности и, след., ускорения печатания "павших листов", отступаю от прежней формы, с крайним удручением духа. "Опав. листья" изд. 1913 г. представляет 1/2 или 1/3 того, что записалось за 1912 г., причем печатались они в таком состоянии духа, что я их почти не приводил в порядок хронологически. Так, все помеченное "Клиника Елены Павловны" - относится к октябрю, ноябрю и декабрю месяцам, - и должно быть отнесено в конец издания за этот год. Вообще же печатающееся ныне должно быть как-то "стасовано" ("тасуем карты") с изданным в 1913 году, - листок за листом, - и, во всяком случае, не в том порядке и виде, как было издано в 1913 г. Во 2-м коробе листы лежат в строгом хронологическом порядке, насколько его можно было восстановить по пометкам и по памяти.
Самая почва "нашего времени" испорчена, отравлена. И всякий дурной корень она жадно хватает и произращает из него обильнейшие плоды. А добрый корень умерщвляет. (смотря на портрет Страхова: почему из "сочинений Страхова" ничего не вышло, а из "сочинений Михайловского" вышли школьные учителя, Тверское земство и множество добросовестно работающих, а частью только болтающих, лекарей). * * * Страшная пустота жизни. О, как она ужасна... * * * Теперь в новых печках повернул ручку в одну сторону - труба открыта, повернул в другую сторону - труба закрыта. Это не благочестиво. Потому что нет разума и заботы. Прежде возьмешь маленькую вьюшку - и надо ее не склонить ни вправо, ни влево, - и она ляжет разом и приятно. Потом большую вьюшку, - и она покроет ее, как шапка. Это правильно. Раз я видел новое жнитво: не мужик, а рабочий сидел в чем-то, ни - телега, ни - другое чтó, ее тянула пара лошадей; колымага колыхалась, и мужик в ней колыхался. А справа и слева от колымаги, как клешни, вскидывались кверху не то кóсы, не то грабли. И делали дело, не спорю, - за двенадцать девушек. Только девушки-то эти теперь сидели с молодцами за леском и финтили. И сколько им ни наработает рабочий с клешнями, они все профинтят. Выйдут замуж - и профинтят мужнее. Муж, видя, что жена финтит, - завел себе на стороне "зазнобушку". И повалилось хозяйство. И повалилась деревня. А когда деревни повалились - зачернел и город. Потому что не стало головы, разума и Бога. * * * Несут письма, какие-то теософические журналы (не выписываю). Какое-то "Таро"... Куда это? зачем мне? "Прочти и загляни". Да почему я должен во всех вас заглядывать? * * * Тó знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания - бесценны. (на поданной почтовой квитанции). * * * С выпученными глазами и облизывающийся - вот я. Некрасиво? Чтó делать. * * * ...иногда кажется, чтó во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И, может быть, это есть мое мировое "emploi".<<1>> Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе, нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается, - я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное", - девочка на вокзале, вентилятор). Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом, явно во мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа, - как потребности отразить и выразить. Больше чтó же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы. - Фу, гад! Исчезни и пропади! Это частое мое чувство. И как тяжело с ним жить. (дожидаясь очереди пройти исповедываться). (1-ая гимназия). * * * Какие добрые бывают (иногда) попы. Иван Павлиныч взял под мышку мою голову и, дотронувшись пальцем до лба, сказал: "Да и чтó мы можем знать с нашей черепушкой"? (мозгом, разумом, черепом). Я ему сказал разные экивоки и "сомнения" за гóды Рел.-Фил. собраний. И так сладко было у него поцеловать руку. Исповедывал кратко. Ждут. Служба и доходы. Так "быт" мешается с небесным глаголом, - и не забывай о быте, слушая глагол, а, смотря на быт, вспомни, что ты, однако, слышал и глаголы. Но Слободской - глубоко бескорыстен. Спасибо ему. Милый. Милый и умный (очень). * * * Есть люди, которые рождаются "ладно" и которые рождаются "не ладно". Я рожден "не ладно": и от этого такая странная, колючая биография, но довольно любопытная.
"Не ладно" рожденный человек всегда чувствует себя "не в своем месте": вот, именно, как я всегда чувствовал себя. Противоположность - бабушка (А. А. Руднева). И ее благородная жизнь. Вот кто родился... "ладно". И в бедности, ничтожестве положения - какой непрерывный свет от нее. И польза. От меня, я думаю, никакой "пользы". От меня - "смута". * * * Я мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир... Но не хочу. [ "Люди лунного света" (если бы настаивать): 22 марта 1912 г. ].
И сгорело бы все... Но не хочу. Пусть моя могилка будет тиха и "в сторонке". ("Люди лун. св.", тогда же). * * * Работа и страдание - вот вся моя жизнь. И утешением - что я видел заботу "друга" около себя. Нет: что я видел "друга" в самом себе. "Портретное" превосходило "работное". Она еще более меня страдала и еще больше работала. Когда рука уже висела, - в гневе на недвижность (весна 1912 года), она, остановясь среди комнаты, - несколько раз взмахнула обеими руками: правая делала полный оборот, а левая - поднималась только на небольшую дугу, и со слезами стала выкрикивать, как бы топая на больную руку: - Работай! Работай! Работай! Работай! У ней было все лицо в слезах. Я замер. И в восторге, и в жалости. (левая рука имеет жизнь только в плече и локте). * * * "Ты тронь кожу его", - искушал Сатана Господа об Иове... Эта "кожа" есть у всякого, у всех, но только она неодинаковая. У писателей таких великодушных и готовых "умереть за человека" (человечество), вы попробуйте задеть их авторство, сказав: "Плохо пишете, господа, и скучно вас читать", - и они с вас кожу сдерут. Филантропы, кажется, очень не любят "отчета о деньгах". Что касается "духовного лица", то оно, конечно, "все в благодати": но вы затроньте его со стороны "рубля" и наград - к празднику - "палицей", крестом или камилавкой: и "лицо" начнет так ругаться, как бы русские никогда не были крещены при Владимире... (получив письмо попа Альбова).
Ну, а у тебя, Вас. Вас., где "кожа"? Сейчас не приходит на ум, но, конечно, - есть.
Поразительно, что у "друга" и Устьинского нет "кожи". У "друга" - наверное, у Устьинского - кажется наверное. Я никогда не видел "друга" оскорбившимся и в ответ разгневанным (в этом все дело, об этом Сатана и говорил). Восхитительное в нем - полная и спокойная гордость, молчаливая, и которая ни разу не сжалась и, разогнувшись пружиной, ответила бы ударом (в этом дело). Когда ее теснят - она посторонится; когда нагло смотрят на нее - она отходит в сторону, отступает. Она никогда не поспорила, "кому сойти с тротуара", кому стать "на коврик", - всегда и первая уступая каждому, до зóва, до спора. Но вот прелесть: когда она отступала - она всегда была царицею, а кто "вступал на коврик" - был и казался в этот миг "так себе". Кто учил? Врожденное. Прелесть манер и поведения - всегда врожденное. Этому нельзя научить и выучиться. "В моей походке - душа". К сожалению, у меня, кажется, преотвратительная походка. * * * Цензор только тогда начинает "понимать", когда его Краевский с Некрасовым кормят обедом. Тогда у него начинается пищеварение, и он догадывается, что "Щедрина надо пропустить".
Один 40-ка лет сказал мне (57 л.): - "Мы понимаем все, что и вы". - Да, у них "диплом от Скабичевского" (кончил университет). Чтó же я скажу ему? - "Да, я тоже учился только в университете, и дальше некуда было пойти". Но печальна была бы образованность, если бы дальше нас и цензорам некуда было "ходить". Они грубы, глупы и толстокожи. Ничего не поделаешь. Из цензоров был литературен один - Мих. П. Соловьев. Но на него заорали Щедрины: "Он нас не пропускает! Он консерватор". Для всей печати "в цензора" желателен один Балалайкин, человек ловкий, обходительный и либеральный. Уж при нем-то литература процветет. (арестовали "Уедин." по распоряжению петроградск. цензуры). * * * Почему я издал "Уедин."? Нужно. Там были и побочные цели (главная и ясная - соединение с "другом"). Но и еще сверх этого, слепое, неодолимое НУЖНО.
Точно потянуло чем-то, когда я почти автоматично начал нумеровать листочки и отправил в типографию. * * * Да, "эготизм": но чего это стоило!
Отсюда и "Уед." как попытка выйти из-за ужасной "занавески", из-за которой не тó чтобы я не хотел, но не мог выйти... Это не физическая стена, а духовная, - о, как страшней физической.
Отсюда же и привязанность или, вернее, какая-то таинственная зависимость моя от "друга"... В которой одной я сыскал что-то нужное мне... Тогда как суть "стены" заключается в "не нужен я" - "не нужно мне"... Вот это "не нужно" до того ужасно, плачевно, рыдательно, это такая метафизическая пустота, в которой невозможно жить: где, как в углекислоте, "все задыхается". И, между тем, во мне есть "дыханье". "Друг" и дал мне возможность дыханья. А "Уед." есть усилие расширить дыхание, и прорваться к люд., кот. я искренне и глубоко люблю. Люблю, а не чувствую. Ловлю - но воздух. И как будто хочу сказать слово, а пустота не отражает звука. Ведь я никогда не умел себе представить читателя (совет Страхова). Знал - читают. И как будто не читают. И "не читают", "не читает ни один человек" - живее и действительнее, чем что читают многие. И тороплюсь издавать. Считаю деньги. Значит, знаю, что "читают": но момент, что-то перестроилось перед глазами, перед мыслью, и - "не читают" и "ничего вообще нет". Как будто глаз мой (дух) на уровне с доской стола. И стол - тоненький лист. Дрогнуло: и мне открыто под столом - вовсе другое, нежели на столе. Зрение переместилось на миллиметр. "На столе" - наша жизнь, "читают", "хлопочу"; "под столом" - ничего вообще нет или совсем другой вид. * * * Любить - значит "не могу без тебя быть", "мне тяжело без тебя"; "везде скучно, где не ты". Это внешнее описание, но самое точное. Любовь вовсе не огонь (часто определяют), любовь - воздух. Без нее - нет дыхания, а при ней "дышится легко". Вот и все. * * * Печальны и запутанны наши общественные и исторические дела... Всегда передо мною гипсовая маска покойного нашего философа и критика, Н. Н. Страхова, - снятая с него в гробу. И когда я взглядываю на это лицо человека, прошедшего в жизни нашей какою-то тенью, а не реальностью, - только от того одного, что он не шумел, не кричал, не агитировал, не обличал, а сидел тихо и тихо писал книги, - у меня душа мутится... Судьба Константина Леонтьева и Говорухи-Отрока... Да и сколько таких. Поистине прогресс наш может быть встречен словами: "Morituri te salutant"<<2>> - из уст философов, поэтов, одиночекмыслителей. "Прогресс наш" совершился при "непременном требовании", - как говорится в полицейских требованиях и распоряжениях, - чтобы были убраны "с глаз долой" все люди с задумчивостью, пытливостью, с оглядкой на себя и обстоятельства. С старой любовью к старой родине... Боже! если бы стотысячная, пожалуй, даже миллионная толпа "читающих" теперь людей в России с таким же вниманием, жаром, страстью прочитала и продумала из страницы в страницу Толстого и Достоевского, - задумалась бы над каждым их рассуждением и каждым художественным штрихом, - как это она сделала с каждою страницею Горького и Л. Андреева, то общество наше выросло бы уже теперь в страшно серьезную величину. Ибо даже без всякого школьного учения, без знания географии и истории, - просто "передумать" только Толстого и Достоевского - значит стать как бы Сократом по уму, или Эпиктетом, или М. Аврелием, - люди тоже не очень "знавшие географию" и "не кончившие курса в гимназии". Вся Греция и Рим питались только литературою: школ, в нашем смысле, вовсе не было! И как возросли. Литература, собственно, есть естественная школа народа, и она может быть единственною и достаточною школою... Но, конечно, при условии, что весь народ читает "Войну и мир", а "Мальву" и "Трое" Горького читают только специалисты-любители. И это было бы, конечно, если бы критика, печать так же "задыхались от волнения" при появлении каждой новой главы "Карениной" и "Войны и мира", как они буквально задыхались и продолжают задыхаться при появлении каждой "вещи" в 40 страничек Леонида Андреева и М. Горького. Одно это неравенство весов отодвинуло на сто лет назад русское духовное развитие, - как бы вдруг в гимназиях были срезаны старшие классы, и оставлены одни младшие, одна прогимназия. Но откуда это? почему? Как же: и Л. Андреев, и М. Горький были "прогрессивные писатели", а Достоевский и Толстой - русские одиночки-гении. "Гений - это так мало"... Достоевский, видевший все это "сложение обстоятельств", желчно написал строки: "И вот, в XXI столетии, - при всеобщем реве ликующей толпы, блузник с сапожным ножом в руке поднимается по лестнице к чудному Лику Сикстинской Мадонны: и раздерет этот Лик во имя всеобщего равенства и братства"... "Не надо гениев: ибо это - аристократия". Сам Достоевский был бедняк и демократ: и в этих словах, отнесенных к будущему торжеству "равенства и братства", он сказал за век или за два "отходную" будущему торжеству этого строя. * * * Чего я совершенно не умею представить себе - это чтобы он запел песню или сочинил хоть в две строчки стихотворение. В нем совершенно не было певческого, музыкального начала. Душа его была совершенно без музыки. И в то же время он был весь шум, гам. Но без нот, без темпов и мелодии. Базар. Целый базар в одном человеке. Вот - Герцен. Оттого так много написал: но ни над одной страницей не впадет в задумчивость читатель, не заплачет девушка. Не заплачет, не замечтается и даже не вздохнет. Как это бедно. Герцен и богач, и бедняк. * * * "Я до времени не беспокоил ваше благородие, по тому самому, что мне хотелось накрыть их тепленькими".
Этот фольклор мне нравится.
Я думаю, в воровском и в полицейском языке есть нечто художественное. Сюда Далю не мешало бы заглянуть. (на процессе Бутурлина мелкий чиновничек, выслеживавший * * * Вся "цивилизация XIX-го века" есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака. Кабак просочился в политику - это "европейские (не английский) парламенты". Кабак прошел в книгопечатание. Ведь до ХIХ-го века газет почти не было (было кое-что), а была только литература. К концу XIX века газеты заняли господствующее положение в печати, а литература - почти исчезла. Кабак просочился в "милое хозяйство", в "свое угодье". Это - банк, министерство финансов и социализм. Кабак просочился в труд: это фабрика и техника. Раз я видел работу "жатвенной машины". И подумал: тут нет Бога.
Бога вообще в "кабаке" нет. И сущность XIX-го века заключается в оставлении Богом человека. * * * Измайлов (критик) не верит, будто я "не читал Щедрина". Между тем как в круге людей нашего созерцания считалось бы невежливостью в отношении ума своего читать Щедрина. За 6 лет личного знакомства со Страховым я ни разу не слышал произнесенным это имя. И не по вражде. Но - "не приходит на ум". Тоже Рцы, Флоренский, Рачинский (С. А.): никогда не слыхал. Хотя, конечно, все знали суть его. Но: - Мы все-таки учились в университете. (май 1912 г.) * * * Из всего "духовного" ему нравилась больше всего основательная дубовая кожаная мебель. И чин погребения. Входит в начале лета и говорит: - Меня приглашают на шхуну, в Ледовитый океан. Два месяца плавания. Виды, воздух. Гостем, бесплатно. - Какие же вопросы? Поезжайте!! - И я так думал и дал согласие. - Отлично. - Да. Но я отказался. - Отказались?! - Как же: ведь я могу заболеть в море и умереть. - Все мы умрем. - Позвольте. Вы умрете на суше, и вас погребут по полному чину православного погребения. Все пропоют и все прочитают. Но на кораблях совершенно не так: там просто по доске спускают в воду зашитого в саван человека, прочитывая "напутственную молитву". Да и ее лишь на военном корабле читает священник, а на торговом судне священника нет и молитву говорит капитан. Это что же за безобразие. Такого я не хочу. - Но позвольте: ведь вы уже умрете тогда, - сказал я со страхом. - Те-те-те... Я так не хочу!!! И отказался. Это безобразие. Черные кудри его по обыкновению тряслись. Штаны хлопались, как паруса, около тоненьких ног. Штиблеты были с французскими каблуками. Мне почудилось, что через живого человека, т. е. почти живого, "все-таки", - оскалила зубы маска Вольтера. (наш Мадмазелькин). * * * Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы. (собираюсь в Киев) ( † Столыпин). * * * Только тó чтение удовлетворительно, когда книга переживается. Читать "для удовольствия" не стоит. И даже для "пользы" едва ли стоит. Больше пользы приобретешь "на ногах", - просто живя, делая. Я переживал Леонтьева (К.) и еще отчасти Талмуд. Начал "переживать" Метерлинка: страниц 8 я читал неделю, впадая почти после каждых 8 строк в часовую задумчивость (читал в конке). И бросил от труда переживания, - великолепного, но слишком утомляющего. Зачем "читал" другое - не знаю. Ничего нового и ничего поразительного.
Пушкин... я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтешь вновь; но это - еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов. Его Когда для смертного умолкнет шумный день одинаково с 50-м псалмом ("Помилуй мя, Боже"). Так же велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда. * * * Слабохарактерность - главнейший источник неправдивости. Первая (неодолимая) неправда - из боязни обидеть другого. И вот почему Бог не церемонится с человеком. Мы все церемонимся друг с другом и все лжем. (за нумизматикой). * * * Чтó я все нападаю на Венгерова и Кареева. Это даже мелочно... Не говоря о том, что тут никакой нет "добродетели".
Труды его почтенны. А что он всю жизнь работает над Пушкиным, то это даже трогательно. В личном обращении (раз) почти приятное впечатление. Но как взгляну на живот - уже пишу (мысленно) огненную статью. * * * Ужасно много гнева прошло в моей литерат. деятельности. И все это напрасно. Почему я не люблю Венгерова? Странно сказать: оттого, что толст и черен (как брюхатый таракан). * * * Александр Македонский с 30-ти тысячным войском решил покорить монархии персов. Это что нам, русским: Пестель и Волконский решили с двумя тысячами гвардейцев покорить Россию... И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с "русскими женщинами". (на извозчике). * * * Нужно разрушить политику... Нужно создать аполитичность. "Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью"... обманом, жестокостью. Как это сделать? Нет, как возможно это сделать? Перепутать все политические идеи... Сделать "красное - желтым", "белое - зеленым", - "разбить все яйца и сделать яичницу"... Погасить политическое пылание через то, чтобы вдруг "никто ничего не понимал", видя все "запутанным" и "смешавшимся"... А, вам нравилось, когда я писал об "адогматизме христианства", т. е. об отрицании твердых, жестких, не уступчивых костей, линий в нем... Аплодировали. Но почему? Я-то думал через это мягкое, нежное, во все стороны подающееся христианство - указать возможность "спасти истину". Но аплодировалито мне не за это, я это видел: а - что это сокрушает догматическую церковь... "Парное молоко потом само испарится: а пока и сейчас - сломать бы косточки, которые нам мешают и мы справиться с ними не умеем". Меня пробрал прямо ужас ввиду всеобщих культурно-разрушительных тенденций нашего времени... "Все бы - нивелировать... Одна - пустыня"... Кому? Зачем? А вот "нам", "политикам"... В стране, свободной от всего, от церкви, от религии, от поэзии, от философии, - Кузьмины-Караваевы и Алексинские разгулялись бы... Тогда пойдут иные речи... Но мне, ну вот, именно, мне (каприз истории), до последней степени тошно от этих речей. "Земля уже обернулась около оси", и "всемирная скука", "указанием на которую я начал книгу о революции, угрожает теперь с другой стороны, - именно из "речей"... Пусть они потускнеют... Пусть подсечется нерв в них... Савва в рассказе Максима Горького взрывает чудотворный образ, родник "народного энтузиазма", - "суеверного, ложного"... Ну, хорошо. "Потому что христианства не нужно". Вся Россия аплодировала. "Политики" стали пятой на горло невест, детей, вдов (случаи, на которых я остановился в печати). "Кто не оставит отца и матери ради Имени Моего", - кричит политика... "И - детей, и - дома ваши"... "Хорошо, хорошо", - слушаю я. Теперь дайте же я полью серною кислотою в самый стержень, на коем "вертится" туда и сюда "политическая дверь"; капну кислотою в самую "середочку", в самую "душку" их... Чтó такое? В - политическое убеждение (то же, что "догмат" в христианстве). Ну, как? "Спорят"... "партии". - Господа, - можно иметь все убеждения, принадлежать ко всем партиям... притом совершенно искренне! чистосердечно!! до истерики!!! В то же время не принадлежа и ни к одной и тоже "до истерики". Я начал, но движение это пойдет: и мы, философы, религионисты, - люди уж, во всяком случае, "высшего этажа", чем в каком топчутся политики, - разрушим мыслью своею, поэзией своей, своим "другим огнем", своим жаром, - весь этот кроваво-гнойный этаж... Ведь все партии "доказывают друг другу"... Но чего же мне (и "нам") доказывать, когда "мы совершенно согласны"... Согласны с тоном и "правых", и "левых"... с "пафосом" их, и - согласны совершенно патетически. Явно, что когда лично и персонально все партии сольются "в одной душе", - не для чего им и быть как партиям, в противолежании и в споре... Партии исчезнут. А когда исчезнет их сумма - исчезнет и политика, как спор, вражда. Конечно, останется "управление", останется "ход дел", - но лишь в эмпиризме своем: "вот - факт", "потому что он - нужен"... Без всяких переходов в теорию и общую страсть. "Нет-с, позвольте, - я принципиально этого не хочу"... Вот "принципиально"-то и будет вырвано из-под ног этих лошадей ("политики"). - "Ты, пожалуйста, вези свой воз: а принципы - вовсе не дело вашего этажа". "О принципах" мы будем говорить с оракулами, первосвященниками, и у подножия той чудотворной иконы, которую взорвал ваш неумный Савва. "Принципы"... о них будет решать "песенка Гретхен", "принципы" будут решать "гуляки праздные" ("Моцарт и Сальери"). Будут решать "мудрецы" (в "Республике" Платона). Если "политика" и "политики" так страстно восстали против религии, поэзии, философии: то ведь давно надо было догадаться, что, значит, душа религии, поэзии и философии в равной степени враждебна политике и пылает против нее... Чтó же скрывать? Политики давно "оказывают покровительство" религии, позволяют поэтам петь себе "достойные стихосложения", "гладят по головке" философов, почти со словами - "ты существо хотя и сумасшедшее, но мирное". Вековые отношения... У "политиков" лица толстые, лоснятся... (почти все члены Г. Думы - огромного роста: замечательно!! Лошадиная порода так и светит из существа дела, "призвания"...) Но не пора ли им сказать, что дух человеческий решительно не умещается в их кожу, что дух человеческий желает не таких больших ушей; что копыта - это мало, нужен и коготь, и крыло. "Мало, мало!" "Тесно, тесно!" Вот лозунг, вот будущее. Но "переспорить" всех политиков решительно невозможно - такая порода. Нужно со всеми ими - согласиться! Тогда их упругие ноги (лошадиные) подкосятся; они упадут на колени, как скакун с невозможностью никуда бежать, с бесцельностью бежать. "Ты меня победил и, так сказать, пробежал все пространства, не выходя из ворот". Тогда он упадет. * * * "Перемена, перемена"... "изменчивость, изменчивость" жалуются.
|