О правдоподобии, условности и мастерстве. В поисках режиссерского решения спектакля важно бывает установить нужное для данного спектакля соотношение между элементами правдоподобия и сценической

В поисках режиссерского решения спектакля важно бывает установить нужное для данного спектакля соотношение между элементами правдоподобия и сценической условности.

Сейчас очень часто новаторство в режиссерском искусстве отождествляют с максимальным использованием элементов условности. Возможно, это естественная реакция после хотя и кратковременного, но довольно унылого периода, когда всякая театральная условность объявлялась формализмом и считалось, что чем меньше условного на сцене, тем больше оснований признать режиссера реалистом.

Разумеется, и то, и другое неверно. Мера условности определяется всякий раз режиссерским решением спектакля в соответствии с задачей: создать целостный образ, который с наибольшей полнотой и силой донес бы драгоценное содержание пьесы до ума и сердца сегодняшнего зрителя. С этой точки зрения совершенно одинаковое право на существование имеют решительно все приемы, если они выполняют свою основную задачу — образно раскрыть содержание.

Внешнее правдоподобие — это еще не есть правда жизни. Внешнее правдоподобие — это лишь средство раскрытия правды, а не сама правда. Когда в правдоподобии видят цель искусства, рождается искусство примитивного натурализма, т. е., по сути дела, не искусство.

Вторым средством раскрытия правды служит художественная условность. Когда условность рассматривается как самоцель и противопоставляется правдоподобию как основополагающему принципу искусства, создается искусство формалистическое, т. е., по сути дела, тоже не искусство. Единство правдоподобия и условности, имеющее своей целью раскрытие глубокой правды жизни, создает искусство настоящее, большое, подлинно реалистическое.

Безусловным, подлинным в театре (во всех без исключения спектаклях) должно быть одно: действия и переживания актеров в предлагаемых обстоятельствах.

Сценическая условность — только прием, а всякий прием хорош, когда он не замечается. Поэтому дурно, если условность выпирает в спектакле, ошарашивает зрителя или хотя бы обращает на себя его особое внимание. Зритель должен воспринимать не приемы, не форму, а через приемы и форму — содержание. И, воспринимая его, вовсе не должен замечать тех средств, которые доносят это содержание до его сознания. Так воспринимаются все великие произведения искусства. Их приемы, их форму мы анализируем уже потом, после того как восприняли содержание. Только пережив духовное потрясение, связанное с содержанием, мы задаем себе вопрос: каким же образом художник достиг такого великолепного результата? И чтобы разгадать эту загадку, вновь и вновь обращаемся к самому произведению.

Когда мы стоим перед "Сикстинской мадонной" Рафаэля, сердце переполняется благодарностью к художнику, который так совершенно воплотил на своем полотне идеал любви, материнства, женственности, человечности. И только очень дотошный зритель-специалист, и то лишь вдоволь насладившись картиной, начнет разбирать ее по деталям и увидит элементы условности (вроде, например, зеленых занавесок, укрепленных на палке прямо на небесах).

Без театральной условности нет и самого театра. Как можно поставить, например, трагедию Шекспира или "Бориса Годунова" Пушкина с их множеством лиц, картин, мгновенных переходов из одного места действия в другое, не прибегая к условностям? Вспомним восклицание Пушкина: "...какое, к черту, может быть правдоподобие в зале, разделенной на две половины, в одной из коих помещается две тысячи человек, будто невидимых для тех, кто находится на подмостках..." "Правдоподобие положений и правдивость диалога — вот истинное правило трагедии"1,— утверждал Пушкин, — а вовсе не внешнее слепое подражание жизни.

О мастерстве художника удивительно хорошо сказал Лев Толстой: "...нужно, чтобы художник овладел своим мастерством так, чтобы, работая, так же мало думал о правилах этого мастерства, как мало думает человек о правилах механики, когда ходит. А чтобы достигнуть этого, художник никогда не должен оглядываться на свою работу, любоваться ею, не должен ставить мастерство своей целью, как не должен человек идущий думать о своей походке и любоваться ею"2.

А мы нередко не только "оглядываемся на свою работу" и любуемся своим подчас вовсе не таким уж высоким мастерством, но призываем к тому же и зрителя, поминутно напоминаем ему: смотри, какой фокус, какой удивительный прием!

Источник подлинного новаторства в искусстве — жизнь.