Бал дурного тонаНачну, сразу взяв «быка за рога», следуя business-стилю[dcccxiv] «Обиходной рецептуры», «Поваренной книги», руководства «Как устроить домашний террариум» и т. п. литературы. Бал дурного тона …[259] Берут «хорошую залу», где-нибудь на Васильевском острове, в Лесном или на Выборгской стороне, обставляют ее «со вкусом» поддельными пальмами, украшают «очень хорошенькими» бумажными флажками и гирляндами из ельника, густо натирают пол темно-желтой, одуряюще-пахучей мастикой, приглашают духовой пожарный оркестр в половинном составе, устраивают буфетную стойку с бутербродами, яблоками, пивом, лимонадом и «прочими прохладительными», вывешивают в разных местах «калошным шрифтом» объявления «На пол не плевать», «Окурков не разбрасывать», «Уборная налево», «За хранение верхнего платья взимается 10 коп.», «С жалобами обращаться к распорядителю», «Комната Господина Околоточного Надзирателя», «Вход воспрещается», «Выход», «Выход», «Выход», «Буфет», «Буфет в соседней комнате» и пр. Зал натопить жарко. Вентиляцию помещения прекратить за сутки до начала бала. Приглашение разослать на розовых билетах с жирным золотым обрезом. Хозяйке и гостям одеться в лучшие платья своих горничных; кавалерам в хорошие фраки и сюртуки, взятые на прокат, причем чиновники (желательно акцизные, почтовые и контрольные) имеют быть в присвоенной им форме и при оружии. Объявить призом за лучший костюм никелированный самовар или полдюжины настоящих серебряных ложек. Всем надеть очень узкие «бальные ботинки». Завиться и причесаться (с фиксатуаром) поголовно всем у «парикмахера из Парижа». Там же купить «модные духи» и опрыскаться ими. Надеть лайковые, хорошо вычищенные перчатки, напудрив ладони талькой из аптеки. При входе предлагать дамам бутоньерки в стеклянных колбочках. Пригласить «настоящего дирижера танцев» с подходящим французским прононсом. Устроители имеют быть при больших бантах, с пучком свисающих лент «от грудей до живота». Пригласить отставного генерала и оказывать ему в продолжение вечера совершенно исключительное внимание. Найти двух настоящих пьяных, которые своими продерзостями (приставаньем к дамам или несоблюдением вывешенных и столь крупно напечатанных «калошным шрифтом» объявлений) дали бы возможность «вывести их честью» при общем ликовании всех присутствующих. В антрактах пульверизировать воздух сосновой водой с одеколоном. Веселиться. Вот и все. {356} Спрашивается, в чем же удовольствие от лицедейства в таком представлении? В чем его interest[dcccxv]? Ответить на этот вопрос «не чувствующим», не смекающим, где тут «зарыта собака», и ответить обстоятельно, до полного удовлетворения, чрезвычайно трудно… Позвольте избрать окружной путь!.. Помните сцену в «Войне и мире» Льва Толстого, где Пьер Безухий[dcccxvi] (богатейший, тонкий, избалованный, аристократичнейший граф Безухий) встречается с Платоном Каратаевым?.. Начало этой встречи, т. е. когда Пьер не имел еще никаких данных полюбить Каратаева и подчинить весь свой душевный строй камертону Каратаева, описано у Толстого следующими штрихами: «Рядом с ним сидел, согнувшись, какой-то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что-то делал в темноте со своими ногами… Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался… Пьеру чувствовалось что-то приятное, успокоительное и круглое в… запахе даже этого человека…» Для поверхностного, неглубокого читателя, для непсихолога, это место «Войны и мира» по меньшей мере преувеличение (мол, «увлекся автор»). Для человека же с глубоким пониманьем душевных состояний это место у Толстого гениальнейшее! В нашей пресыщенности, в нашей трагической усталости «довольством» уже заложено роковое стремление к темному балагану пленников [260], среди которых запах Каратаева дает нечто приятное, успокоительное и круглое. Je ne veux pas approfondir les choses[dcccxvii] и далек от всяческих рискованных сопоставлений, но… ведь это же не случайность, что в конце сытного, изысканного обеда и десерта так необходим кусочек острого, вонючего сыра! Хотите еще пример? — Извольте! В «Братьях Карамазовых» Ф. М. Достоевского выведен помещик Максимов, который «претендует (вчера всю дорогу спорил — рассказывает в Мокром Калганов), что Гоголь в “Мертвых душах” это про него сочинил. Помните, там есть помещик Максимов, которого высек Ноздрев и был предан суду “за нанесение помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде” — ну, помните! Так что ж, представьте, он претендует, что это он и был и что это его высекли!» Грушенька заинтересовывается этой неприличной историей («рассказывай, — крикнула Грушенька Максимову. — Что ж вы все замолчали?»), и Максимов «с видимым удовольствием и капельку жеманясь» начинает рассказывать, как его за анекдот «про Пирона» «взяли» и «высекли». — «Мало ли из-за чего люди могут человека высечь», кротко и нравоучительно заключил Максимов эту невероятную, сочиненную {357} им самим историю, весь смысл которой в позе стыда и связанных с нею унизительно-сладостных переживаниях. Помещику Максимову непременно хотелось слыть высеченным бесшабашным Ноздревым. Ореол срама ему необычайно дорог: об этом он «вчера всю дорогу спорил». Об этом он быть может в сотый раз рассказывает перед Грушенькой, Калгановым и поляками, очутившимися в Мокром. «Э, полно, скверно все это, — оборвала Максимова Грушенька, — я думала, что веселое будет…» Но для Максимова это самое веселое, что он может сочинить о себе. Ему нравится, ему нужно, ему очень хочется, если не de facto[dcccxviii], то хоть in abstracto[dcccxix], но непременно представить себя в глазах прочих высеченным. Тот, кому не чуждо и даже понятно хвастовство Максимова, так же как понятно и близко радостное переживанье Пьера Безухого около разувающегося Коротаева, — тому мой «Бал дурного тона» покажется сладчайшим откровением новейшей драматургии, вожделенной трагикомедией, где зритель и актер — одно лицо, одно чувство, одна радость.
|
