Явление четвертое. Дженнаро, донна Лукреция.

 

Дженнаро, донна Лукреция.

 

Донна Лукреция. На этой террасе темно и безлюдно; здесь я могу снять маску. Я хочу, чтобы вы, Дженнаро, видели мое лицо. (Снимает маску.)

Дженнаро. Вы – красавица!

Донна Лукреция. Посмотри на меня, Дженнаро, и скажи, что я не внушаю тебе ужаса!

Дженнаро. Мне – внушаете ужас? Да что вы, синьора! Я, напротив, чувствую в глубине сердца, как что‑то влечет меня к вам.

Донна Лукреция. Так тебе кажется, Дженнаро, что ты мог бы полюбить меня?

Дженнаро. Почему же нет? Но все же, синьора, я буду искренним и скажу, что есть женщина, которая мне дороже.

Донна Лукреция (с улыбкой). Знаю, маленькая Фьямметта.

Дженнаро. Нет.

Донна Лукреция. Кто же это?

Дженнаро. Моя мать.

Донна Лукреция. Твоя мать! Твоя мать, о мой Дженнаро? Ты, не правда ли, очень любишь твою мать?

Дженнаро. А между тем я никогда не видел ее. Это вам, наверно, кажется удивительным? Но мне почему‑то хочется открыться вам, Слушайте, я расскажу вам тайну, которую еще не рассказывал никому, даже моему брату по оружию – не рассказывал даже Маффио Орсини. Странно, что доверяешься так первому встречному, но у меня такое чувство, словно вы для меня не первая встречная. Я – солдат, не знающий своей семьи; я вырос в Калабрии в семье рыбака, сыном которого себя считал. В день, когда мне исполнилось шестнадцать лет, рыбак поведал мне, что он мне не отец. Вскоре за тем явился незнакомец: он посвятил меня в рыцари и уехал, не подняв забрала своего шлема. Еще через некоторое время какой‑то человек, весь в черном, принес мне письмо. Я распечатал его. Мне писала моя мать – моя мать, которую я не знал, моя мать, которая представлялась мне доброй, нежной, милой, прекрасной – вот как вы! Моя мать, которую я обожал всей моей душой! Из этого письма, где не было названо ни одного имени, я узнал, что принадлежу к знатному и знаменитому роду и что мать моя очень несчастна. Бедная моя мать!

Донна Лукреция. Добрый Дженнаро!

Дженнаро. С того дня я стал искать счастья на войне: ведь если я чего‑то стою по моему рождению, я должен стать чем‑то и благодаря моей шпаге. Я всюду побывал в Италии. Но где бы я ни находился, в первый день каждого месяца ко мне является один и тот же гонец. Он вручает мне письмо от моей матери, получает от меня ответ и удаляется. Он мне ничего не говорит, и я не говорю ему ни слова: он глухонемой.

Донна Лукреция. Так ты ничего не знаешь о твоей семье?

Дженнаро. Я знаю, что у меня есть мать, что она несчастна, и я отдал бы мою жизнь, чтобы видеть ее слезы, отдал бы душу, чтобы видеть ее улыбку. Это все, что я знаю.

Донна Лукреция. Где же у тебя эти письма?

Дженнаро. Я храню их все здесь, на моей груди. Мы, люди военные, часто подставляем нашу грудь ударам шпаг, а письма матери – это надежная броня.

Донна Лукреция. Благородное сердце!

Дженнаро. Хотите посмотреть на ее почерк? Вот одно из ее писем. (Вынимает одно из писем, спрятанных у него на груди, целует его и подает донне Лукреции.) Прочитайте.

Донна Лукреция (читает). «Не старайся, мой Дженнаро, узнать, кто я, пока не настанет день, который я назначу. Право же, я достойна сострадания. Меня окружают безжалостные родственники, которые убили бы тебя, как они убили твоего отца. Тайна твоего рождения, дитя мое, должна быть известна только мне одной. Если бы ты ее знал, ты не мог бы о ней молчать – столько в этом скорби и столько величия; молодость доверчива, и ты не ведаешь, как это известно мне, что за опасности обступают тебя со всех сторон. Бог весть, ты, может быть, пошел бы им навстречу из безрассудной юной смелости, ты проговорился бы или дал угадать, кто ты, – и ты не прожил бы двух дней после того. Нет! Нет! Довольно с тебя и этого: знай, что у тебя есть мать, что она обожает тебя и днем и ночью охраняет твою жизнь. Мой Дженнаро, мой сын, ты – это все, что мне дорого на земле; сердце мое трепещет, когда я думаю о тебе». (Останавливается, глотая слезы.)

Дженнаро. С каким чувством вы это читаете! Кажется, будто вы не читаете, а говорите. О! Вы плачете! Вы – добрая, синьора, и я люблю вас за то, что вы плачете над письмом моей матери. (Берет письмо, снова его целует и прячет на груди.) Да вот вы видите – вокруг моей колыбели творились преступления. Бедная моя мать! Теперь, не правда ли, вам понятно, что меня мало занимают любовные интриги и истории, – я живу одной только мыслью, мыслью о моей матери! О! освободить мою мать! Служить ей, отомстить за нее, утешить ее – какое это счастье! О любви я подумаю потом! А все, что я делаю, – я делаю для того, чтобы быть достойным моей матери. Немало найдется наемных солдат, которые не очень‑то разборчивы и готовы сражаться за дьявола, после того как они сражались за архангела Михаила; но я – я служу только правому делу; я хочу, чтобы пришел день, когда к ногам моей матери я смогу положить шпагу, чистую и безупречную, как шпага императора. Знаете, синьора, мне предлагали за большие деньги поступить на службу к этой мерзкой Лукреции Борджа. Я отказался…

Донна Лукреция. Дженнаро! Дженнаро! Пожалейте и злых людей! Вы ведь не знаете, что творится у них на душе.

Дженнаро. К безжалостным у меня нет жалости. Но не стоит говорить об этом, синьора. А теперь, когда я вам сказал, кто я такой, ответьте мне тем же – скажите и вы, кто вы такая.

Донна Лукреция. Женщина, которая любит вас, Дженнаро.

Дженнаро. А ваше имя?

Донна Лукреция. Не спрашивайте меня больше.

Факелы. Шумно входят Джеппо и Маффио. Донна Лукреция стремительно надевает снова маску.