Конце XIX века.

— Мне говорили как раз знатоки тонкие, что мой русский и англий-

ский несовершенны, они друг другу мешают.

— Вы на фоне остальных наверняка выделялись. Телевизионных начальников это, наверное, раздражало…

— Наверное, выделялся. Но как-то это принималось. Главное, что это принималось. Были иногда мелкие поправки к произношению каких-то слов и т.п. Вообще речь моя идет от предков: отец был очень крупный

ученый мирового класса, мать тоже была очень образованной женщи-

ной, дед — Алексей Николаевич Крылов, известный математик и кораб-

лестроитель.

— Кем принималось решение о запуске и закрытии телепрограмм?

— Это Сергей Георгиевич Лапин, председатель Гостелерадио, и

не только он. Все решалось на очень высоком уровне. В моем случае это

решалось Секретариатом ЦК и лично Сусловым [Михаил Андреевич Су-

слов — член Полтитбюро ЦК КПСС, отвечал за идеологические вопросы].

С Сусловым я никогда не общался, а с Лапиным — много раз. Когда

решение о запуске телепрограммы было принято, Лапин объяснил мне ответственность моего положения и сказал: «Имейте в виду, вы будете единственным человеком в Союзе, который каждую неделю будет разговаривать с членами Политбюро, и они вас будут слушать, а не вы их». Вообще он был остроумный человек, очень остроумный.

— Вам мешала цензура?

— Любую публикацию полагалось оформлять, комиссию создавать.

Ее члены должны были все посмотреть, написать клятву, что там нет ниче-

го противного, так сказать, государству: перечень того, что говорить нель-

зя, что можно и т.д. Не то Лапин, не то Мамедов сказал: «Вы будете отве-

чать за все, что вы делаете, вы — эксперт». Я был членом таких экспертных

комиссий, которые могли по моей специальности подписывать такие вот

бумаги. Но не как цензор, а как эксперт. Была сложнейшая бюрократиче-

ская настройка: когда что-нибудь сделают не то, неизвестно - кого хватать.

Существовала военная цензура, она не зависела от главлитовской.

Один раз они ко мне придрались, уже после передачи, что я что-то не то

сказал про использование ускорителей для оборонных целей. Это почти

моя специальность. Начали меня укорять. Я им сказал: «Ну,

покажите соответствующее решение, по которому об этом нельзя гово-

рить». —«Нет, не можем, это большой секрет». Я был допущен к этой сек-

ретности и знал, о чем идет речь. Но также знал, что я ничего такого не сказал… Они, так сказать, играли в свою игру.

— Если бы вы что-то не то делали, они бы вас остановили?

— Абсолютно!

— Вы синхроны начальству приносили?

— Нет, обычно начальство смотрело готовый продукт. Вот такой случай, это было в 1984 году, за год до Горбачева. Мы сделали передачу про экономи-

ку, где два с половиной часа говорили о том, как наша экономика идет к

краху, как ее спасти при помощи технического прогресса и т.д. Тогда мы

этот синхрон послали в Госплан, и они его прислали нам с подписью за-

местителя председателя, что со всем согласны. А потом разразился жут-

кий скандал, было организовано две комиссии: одна комиссия ЦК — об

идеологической диверсии, совершенной на Центральном телевидении. И

вторая комиссия КГБ — о разглашении государственной тайны. В страшном сне такое не приснится. А у нас была грамота, подписанная Госпланом. Причем никто не требовал от нас такого согласования. Это мне как-то пришло в голову, и не от страха, а просто — что нельзя держать, как говорят, фигу в кармане в этих условиях.

— Вы тяжело переживали закрытие передачи?

— Это часть жизни, но что тут плач устраивать! У меня в жизни масса

других занятий, передача для меня как хобби. У меня кафедра была, лаборатоия была, дело было. Ну что же — вам же хуже, как говорится.

— Какой этап в процессе создания передачи наиболее приятный?

Сложный? Опасный?

— Опасностей особых нет. Правда, один раз меня чуть не убили ульт-

раправые элементы, но это уже отдельная история. Процесс создания пе-

редач был более или менее ровный.

— Не было такого, что вы опасались, как бы здесь не напортить?

— Нет. Было чувство ответственности, чувство дела. Некоторые пере-

дачи были лучше, некоторые хуже. Мы отслеживали это, была большая пе-

реписка, мы получали сотни писем в месяц о передачах. Сейчас всего это-

го нет.

— И вы письма читали?

— Иногда читал. Существовали сводки.

— То есть вы ориентировались на телезрителя?

— Конечно, ориентировались. Каждая передача контролировалась.

Мы разговаривали с нашими старшими коллегами, с редакторами — была

такая творческая группа. Нам говорили, что там длинноты есть или что-то

еще, и изобразительную сторону выправляли. Коллегиальная, дружеская

работа. По-другому это нельзя делать, понимаете? Так и в кинематогра-

фе, и вообще в любом коллективном искусстве. Телевидение не исключе-

ние в этом смысле. Это очень важно, кстати. Когда это уходит в отдельное

производство, то уже гораздо труднее создать такую коллегиальную об-

становку.

— Сейчас ориентируются на рейтинги, на доли…

— Это вообще все абсолютная лажа, другого слова я не могу найти,

только более неприличное.

— Вы имеете в виду технологии современной телеметрии?

— Имею в виду сам принцип и вообще коммерциализацию — нельзя коммерциализировать такие вещи. Телевидение должно быть прислужницей власти, а не самостоятельной силой. А сейчас телевидение держит любого политика на коротком поводке, понимаете? Это абсолютно ненормальная си-

туация. Кстати, в других странах этого нет. Я был как-то в Лондоне — на

Би-би-си — по делам. Человек, который меня принимал, говорит: «Вас хо-

чет видеть лорд Морктон». Спрашиваю: «Кто такой лорд Морктон, нико-

гда не слыхал о нем?» — «Это главный начальник средств массовой ин-

формации, в том числе телевидения, это несменяемый член английской

бюрократии, как начальник разведки, начальник контрразведки. Прихо-

дят правительства, приходят партии, а они все сидят. Самый коренник ис-

теблишмента». Он — это все, это как у нас Суслов был, может, даже боль-

ше. И он хочет меня видеть. Ну, я согласился, что мне… Лорд Морктон пригласил меня на ланч в клуб на Джеймс-сквер, в самом центре Лондона.

— Там как раз вся пресса собирается...

— Да, консервативный клуб такой. Мы вдвоем за маленьким столи-

Ком (довольно мерзкий обед был) два с половиной часа с ним разговари-

вали. Я ни разу не слышал никаких слов от него о свободе прессы, о цен-

зуре. Он говорил так: «Вы знаете, мы никогда не говорим журналисту, что

надо говорить, мы смотрим, что он говорит. Если нас это не устраивает, то

мы его перемещаем на другую работу. Он даже, может быть, денег больше

будет получать, он способный человек. Может быть, он когда-нибудь нам

понадобится».

— Фактически они создают ситуацию, когда человек сам себя цен-