ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКАЯ И ВОЕННАЯ ПРЕРОГАТИВА

Еще одной важной королевской прерогативой был контроль над внеш­ней политикой, точнее — право объявлять войну. Поскольку в этой облас­ти сотрудничества корона менее всего нуждалась в одобрении знати, дипло­матия и заключение договоров, ведение войны и контроль за вооруженны­ми силами были сферой, в которой королевские прерогативы не подверга­лись сомнению. Следовательно, определяющим фактором здесь являлись личные взгляды монарха или того, кто оказывал на него влияние: политика была зеркалом придворной жизни и фракционной борьбы. Поэтому она бы­ла изменчивой и непредсказуемой.

И все же доминирующая роль личности и пристрастий монарха во внеш­ней политике оспаривается. Академическое изучение истории дипломатии началось в конце XIX века и несло на себе отпечаток этой эпохи. Результа­ты был столь же ошибочны, сколь и остальные представления об «абсолю­тизме», характерные для этого столетия. То, что серьезные внешнеполи­тические вопросы зависели от прихоти короля и придворных интриг, так огорчало историков XIX века, что они чувствовали себя обязанными изу­чить данный вопрос лучше. Но чем больше они искали, тем меньше находи­ли. Они пытались показать, что в тот период международные отношения строились с учетом интересов нации. Свою ошибку они усугубляли тем, что отводили ведущую роль официальным дипломатическим источникам, в которых решения принимали рационализированную форму. Традиционная историография разделяла международные отношения и их движущие си­лы — произвольные желания монархов и их придворных. И все же случай­ный характер внешнеполитических событий был очевиден для современ­ников. Отмечая, что малейшие трения при дворе могут привести к войне, один французский юрист в 1730-х годах писал: «Величайшие события, пом­пезно преподносимые историей, имеют совершенно пустячные причины». Десятью годами ранее французский посол в Вене размышлял о пугающем могуществе случая: «В эпоху, когда мы способны диктовать условия всей Европе, малейший поворот событий может сделать нас слабейшим госу­дарством».^[267]

Большинство монархов управляло странами, лишенными этнического, языкового, религиозного или культурного единства. Общность интересов современников или общее прошлое часто отсутствовали. В таких на пер­вый взгляд единых странах, как Франция, и в государствах разнородных, таких как империя Габсбургов, единственной надежной связующей силой была верность правящей династии. Националистические идеологии спло­тить страну только перед лицом внешней угрозы. Монархи зависели от ре­путации своей династии: они старались приумножить ее славу и осущест­вить ее права. В наши дни историки международных отношений подчер­кивают преимущественно династические акценты придворной культуры, представлявшей войну героическим деянием.[268] В XVIII столетии государи продолжали появляться на полях сражений хотя бы просто для вида. После победы они объявляли о своих заслугах. Гендель в «ОеШпдеп Те йеит» воспел доблесть Георга III. Образ короля-победителя был частью древней традиции прославления Его величества в его наиболее величественной ро­ли — в роли воителя. Миролюбивый философ Вольтер сходным образом воспел подвиги Людовика XV при Фонтенуа в 1745 году. В его опере на му­зыку Рамо государь сравнивался с императором Траяном, допущенным в храм Славы, но о случайном присутствии на поле боя маршала Сакса не го­ворилось ни слова.

Династическая перспектива просматривается и на других направлени­ях внешней политики. Государи открыто говорили о войнах и мирных дого­ворах как о личных соглашениях. Даже Фридрих II, государь, мысливший династически в меньшей степени, в пространных беседах о том, что он — «слуга государства», говорил о Марии-Терезии как о своемвраге и о своем решении вступить в войну. Большинство войн велось за право наследовать престол, и так как представители правящих династий заключали между со­бой браки, права и встречные права умножались. Таким образом, многие международные конфликты были семейными ссорами.

Не так давно исследователи предприняли дальнейшие попытки рассмот­реть внешнюю политику раннего Нового времени в ином ракурсе. Было вы­двинуто предложение «деперсонализировать» экспансию России на Чер­ное море в царствование Екатерины II и считать ее перманентной динами­кой русской истории, а не личной инициативой императрицы. Возможно, черноморская экспансия и была частью общей военной стратегии России, однако едва ли Екатерина руководствовалась подобными соображениями. Положение немки, узурпировавшей престол Романовых, было весьма не­прочным, и она не стала бы развязывать войну по одним лишь стратегиче­ским мотивам. Ее целью было выжить, и зрелищные победы увеличивали ее шансы. Кроме того, историки пытаются доказать возникновение идеи со­временного деперсонифицированного государства — и, как следствие, фор­мирование надперсональных внешнеполитических приоритетов.[269] Средне­вековые короли отождествляли государство со своей династией. Шеннан полагает, что в XVIII столетии все большее число государей и их пропаган­дистов использовали представление о государстве, отождествляемом об­щими интересами правителя и подданных. Это подтверждается как неува­жительным отношением таких монархов, как Петр I и Фридрих II, к своим родственникам, так и их готовностью принести себя или свой клан в жерт­ву высшим целям.

Рассуждения мыслителей, на которых строит свое доказательство Шен­нан, кажутся менее убедительными. Многие из них, например Гоббс, были выдающимися философами, но их теории не отражали представлений, гос­подствовавших в умах современников. Поэтому сегодня их сочинения не входят в число первостепенных источников при изучении политических воззрений своего времени. И каковы бы ни были достоинства тезиса Шен- нана, он неприменим к внешней политике, где любое представление о го­сударственном интересе как о предмете, отличном от интересов монарха, все еще были слишком расплывчаты. И участившиеся обращения к га'ььоп й'ёШвовсе не свидетельствуют о реальном существовании в этот момент какой-либо государственной необходимости. В устах Фридриха II и Екате­рины Н*такие высказывания просто оправдывают их династические амби­ции. Эгоистические цели казались более возвышенными, если преподноси­лись как стремление к высшему благу государства. Раздел Польши пред­ставлял собой типичное укрепление династий, аккуратно замаскированное новой идеологией баланса сил. Если учитывать это обстоятельство, то слиш­ком наигранной покажется готовность Людовика XIV расстаться со своими династическими притязаниями при заключении договоров о разделе испан­ского наследства в 1699-1700 годах. Он как рассудительный человек все­гда понимал, до каких пределов могли распространяться его притязания, а в 1699 году Франция была ослаблена. Таким образом, вопреки утверж­дению, что в XVIII столетии внешняя политика стала менее династически ориентированной, большинство новаций на самом деле были лишь новыми названиями, за которыми скрывались старые обычаи.