Вопрос о ценностном сужденииКак мы видели, принцип нейтральности не способен обосновать сам себя, он несовместим с научной или академической этикой. Но не означает ли отказ от данного принципа вступление на весьма опасный путь? Разве утверждения о политической рефлексии как несвободной от «ценностей» не открывают путь к пристрастным суждениям, защите частных интересов, формам пропаганды? Нависает угроза смешения жанров. Как представляется, ответ на эти замечания следует искать в следующем направлении: отказ от нейтральности не равнозначен принятию пристрастности. Следует избегать обоих подводных рифов. Следует наметить границу между позитивизмом и политическими пристрастиями. Где же проходит этот водораздел? Вопрос этот достаточно сложен и открывает новые проблемы. Здесь мы представим лишь основные моменты ответа на него. Как представляется, следует руководствоваться золотым правилом: молчать о собственных предпочтениях и говорить лишь о том, что есть на самом деле; оставлять в тени свое Я, но осознавать иерархии, существующие в самой действительности. Применять это правило нужно с осторожностью, и оно неизбежно порождает множество дискуссионных вопросов. Однако такая ориентация приводит к подлинной объективности. Будем исходить из позитивистского различия между ценностными суждениями и суждениями о факте или реальности. Такое различие обманчиво, поскольку природа ценностных суждений неодинакова и поскольку некоторые из них являются также и суждениями реальности. Во-первых, ценностные суждения не совпадают с простыми предпочтениями. Они могут даже противостоять друг другу: исследователь или преподаватель идет против cjjo- «Мы и
приходим к следующему решению; наука (и в перву очередь.моральные- науки, к которым относятся социальные науки, включа и юриспруденцию) нераздельно связана с ценностными суждениями, и вс попытки устранить эти суждения всегда приводят лишь к абсурду. Подлинны вопрос звучит так: где среди группы ценностных суждений следует провест
■_е. как* чему? Это П(
;имости от степени их их научную легитим- Не претендуя на решение этого попроса, мы утверждаем, что можно попытаться наметить несколько дополнительных вех. Как Представляется, основных категорий пять. Первая из них — это категория простых предпочтений. Процесс выбора ускользает от разума, °н выражает чувство особого предрасположения, безразличия или отвержения, зависящее от личных предрасположенностей каждого Или от идей a priori: я предпочитаю эту игру какой-то иной, я сужу об или Y в зависимости от группы его принадлежности. Вторая категория — это категория суждений приверженности: групповой дух и страстная преданность Делу диктуют суждения вопреки истине.
' &ipke W. Civ] 124 Об интерпретации по литик и_____________ Совершенно очевидно, что подобные типы суждений по мере возможности должны быть исключены из философского или научного анализа. Иначе, но исходя из других соображений, обстоит дело с тремя другими категориями. Их можно представить следующим образом: 1) некоторые суждения — суждения промежуточные — имеют вид «X хорош для такой-то деятельности»; 2) другие — суждения абсолютно всеобщие — имеют вид «само по себе хорошо сделать такой выбор»; 3) наконец, суждения абсолютно частные типа «в данных обстоятельствах хорош был бы такой-то выбор».1 В какой мере эти различные ценностные суждения являются суждениями объективными? Промежуточные суждения, бесспорно, суть суждения объективные: они лишь признают то, что есть, они говорят о фактическом положении дел. Каким образом? Эти суждения представляют собой иерархию ценностей в рамках особой деятельности. Они относительны к предмету или цели этой деятельности, но они объективны в том смысле, что не зависят от суждения об этой цели или этой деятельности. Каково бы ни было мое суждение о теннисе, я должен признать, что победитель «Ролан-Гаросса» — хороший игрок; как бы я ни относился к экономической науке, я должен признать, что Адам Смит — великий экономист. Точно также я могу лишь признавать красноречие Перикла, политический ум Цезаря, отвагу Христофора Колумба, неустрашимость Макиавелли, милосердие святого Викентия, энергичность Дантона, интеллектуальную мощь Маркса, научный гений Пастера, литературный талант Селина... Точно также я должен отличать глубокую религиозность от грубого суеверия, нечеткую копию от копии хорошо выполненной, настояшего врача от шарлатана... Все эти «ценностные» различия принадлежат самой реальности. Отказ от вынесения ценностного суждения в таких случаях равносилен обеднению реальности, непринятию во внимание объективных фактов. По крайней мере в данных случаях аксиологическое измерение неотделимо от реальности. Однако в том, что касается абсолютно общих суждений, высказывающихся о добре и зле в себе, вопрос здесь открыт и стоит очень ос- ь разли
1 Вданном случае мы частично воспользовались гом Витгенштейном («Уроки и разговоры»), но несколько в ином изменив терминологию. Витгенштейн противопоставляет сужден ные и абсолютные. Понятие относительног нию: предложение «X хорошо играет в в теннис - хорошо». Оба типа суждений а шивать «относительное» суждение с контекстуальным суждение рует РаймонБудон(см. Ц juste etjevrai. p.: Fay^rd, 1Щ^.1Г[, Предварительные вопросыя 125 ■roo С классической точки зрения такие суждения объективны, коль коро их поле ограничивается общими принципами и их непосредственными следствиями. Вопрос в таком случае принимает следующий вИД" разве поиски истины или борьба с болезнями не являются объективным благом, разве преследование ближнего или убийство as a fine art1 не есть объективное зло? К этому вопросу присоединяется вопрос о естественном порядке: разве не существует естественного порядка философии или науки, требующего, чтобы последние не впадали в постоянную ложь? Или естественного порядка медицины, требуюшего, чтобы врач не пытался убивать своих больных? Или естественного порядка экономики, стремящегося к тому, чтобы экономика не разорила всех? Или естественного порядка политики, направленного на то, чтобы политика не служила обогащению правителей?.. Соответственно можно ли утверждать, что нацистские тюремщики объективно были жестоки, что наркоман объективно живет, обедняя себя, что победа, завоеванная ценой обмана, несправедлива? Наиболее сильный аргумент противоположной стороны — это разнообразие практик и норм. Однако же существуют универсальные моральные правила (например, запрет убийства, насилия, кровосмешения, воровства). Разве в ходе истории не существует прогресса в познании моральных реалий? Конечно, подобные утверждения нельзя доказать, но зато нельзя доказать и базовых утверждений науки. Разве первичные очевидности и очевидности приобретенные не являются высшей формой познания? В конечном счете вопрос состоит в том, чтобы узнать, обладает ли этот мир смыслом, независимым от человеческих волеизъявлений, или воля человека суверенна. Но как в последнем случае, не имея никакого объективного блага, можно выступать судьей суверенной воли? Релятивизм открывает путь к произволу силы. В этом смысле позитивисты играют роль учеников чародея. Рассматриваемые опять-таки с классической точки зрения абсо Какие аргументации не играют роли. В этом смысле пределы, по-
гл.) — Прим. перев. |26___ О б инт ерпретации политики____________________________ лагаемые позитивистами для употребления разума, предстают искусственными. Разве наука и философия не должны прийти к согласию? Если данный анализ верен, то можно говорить о правильном употреблении ценностных суждений. Это употребление означает подчинение реальности, а не морализирование. На практике, конечно же, существует риск ошибок или заблуждений, но риск этот смягчается следующим правилом: ценностные суждения должны быть ясно высказаны. В остальном же в области заблуждений власти никакое правило, вероятно, не способно заменить порядочность философа или ученого, т.е. его интеллектуальную честность. Никакое положение, даже положение ученого, не освобождает от вопроса о добре и V. Об автономии политики
s мьйшвяэея^ло ээмэм ттецвкдо ишэгж-Р " M~f>d6(f(roisMac После подходов к рассмотрению политики порядок вопросов требует рассмотрения проблемы автономии политического. Если политика не обладает автономией, если она подчинена иной инстанции, то имеющие значение проблемы звучат иначе. Конечно, политика не живет сама по себе. Способ организации и способ отправления власти по-разному связаны с религией, экономикой, нравами. Если влияния направлены в разные стороны, то обладают ли они единой природой? Каким бы ни был ответ, внешние влияния на политику обычно являются бесспорными. В некоторых случаях они могут выглядеть даже решающими: при теократических режимах религия подчиняет себе политику; в какой-нибудь латиноамериканской стране с диктаторским правлением режим земельной собственности доминирует над политикой. Нужно ли в этом случае идти еще дальше и объяснять общим и систематическим образом политику неполитическим? Сводима ли политика к тому, что происходит в других областях, т.е. (поскольку не стоит вопрос о сведении всего к религии) к тому, что происходит в сфере экономических и общественных отношений? Если это именно так, то политические рассуж-Дения чаще всего были лишь видимостью или иллюзией: политические акторы вводят в заблуждение или обманываются сами. Не водит ли политика нас всех за нос? В истории политической мысли наиболее сильное и влиятельное со ""и""6 автономии политики было осуществлено Карлом Марк- РИя рксистская теория срывает все покровы: политическая исто- рич Не о6ладает автономным существованием, она подчинена исто- ким законам социально-экономической природы. Стоящие у |28__Об^интерпретации политику______________________ власти люди лишь маскируют основополагающий факт социальны разделений; их риторика скрывает классовые интересы, продолжаю шие развитие в замаскированном виде. Несомненно, тезисы Маркса поддаются самым тонким и самым сложным интерпретациям благодаря двусмысленности многих из его формулировок. Вот, например, текст знаменитого предисловия к «Критике политической экономии» (1859 г.), в котором Маркс резюмирует выводы своего критического пересмотра гегелевской философии. Эти выводы, разъясняет он, показывают его путеводную нить- «Способ производства материальной жизни обусловливает (bedingt) социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет (bestimmt) их сознание».' Глагол bedingen (доминировать или обусловливать) допускает различные интерпретации и лаже более того — противопоставление этого глагола глаголу bestimmen (детерминировать). Хотел ли Маркс сознательно сохранить двусмысленность или он не четко выразил свою мысль? Как бы то ни было, его исторический анализ следует в значительной степени доминирующей тенденции: он пытается уничтожить всякую автономию политики, ограничиваясь теорией ее восстановления в один прекрасный момент — момент грядущего революционного действия. Тогда встает следующий вопрос; что станет с тезисами Маркса и марксистскими теориями, когда они столкнутся с исто-, рией? Подтверждает или опровергает исторический опыт положение! о подчинении политики экономике? истории Загадки французской политической Маркс беспрестанно сражается с историей, чтобы заставить ее пройти под кавдинским ярмом теории. В том, что касается истории отдаленной, его систематическая мысль предается свободному полету, в частности, в «Манифесте», в котором он весьма вольно обращается с историческими данными.2 Что же касается будущей истории, 1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. Т. ; «Сам Маркс, — пишет Костас Папаиоанну, — прекрасно знал, -гго ни один из перечисленных в «Манифесте» эксплуатируемых классов не способен играть приписываемую ему революционную роль. Никогда борьба межяу рабами и господами, патрициями и плебеями, сеньорами и крепостными, хозяевами и компании'-1" ми не приводила к -революционному изменению» общества и установление «нового и высшего» способа производства. Что же касается перспективы «одновременного крушения» борющихся классов, то она представляет собой лишь риторичен - Об автономии политики 129 может свободно теоретизировать. Но в истории недавней и исто-°Ни текушей он постоянно натыкается на реальность. И первая труд-рИсть состоит в следующем: в Англии промышленная революция "поизошла рано, политическая же революция запаздывала; во Франции капиталистические отношения сложились поздно, а революция отрясла всю Европу. Как можно одинаково осмысливать обе эти истории, которые не укладываются в теорию? Именно на примере Англии Маркс изучает экономическую и социальную историю капитализма, но именно история Франции дает ему модель революционного взрыва. Но ведь политическая революция должна подчиняться развитию экономики. Маркс, таким образом, вынужден объяснять французский опыт в свете экономического развития и классовой борьбы, которые он наблюдал или полагал, что наблюдает, в Англии: развитие капитализма и владычество господствующего класса, обладающего капиталом и контролирующего политическую власть. Проблема состоит в том, что с этой точки зрения события во Франции трудно объяснимы. Маркс сталкивается к «французской загадкой» (Франсуа Фюре). <нй npi
; подтверждение которого бессмысленно и ис г, но формулировки «Манифеста» не очень ла-к данными: «свободные люди и рабы», — ж к крушению Империи; «бароны и крепост-
радиям. В более общем в и производительными i люционные движеню денин, незыблемой и скохозяйственного производства вплоть до XIX века не помешала революционному переделу земли (ни, впрочем, возврату к крупному землевладению). Медленное и незаметное развитие сельскохозяйственных орудий не оказало никакого воздействия на принятие аграрных законов Фламинина (или на их провал при Гракхах)... "и использование в поху зллинизма водяной мельницы или tribute (африканской мшотилки), ни принятие колесной сохи и «механических» жнеек галлами не дали крестьянам поздней Империи «новых и революционных производительных сил», которые требовались им для сопротивления налоговым агентам и давлению со сто-Р°ны латифундистов: совершенно очевидно, что их предки были обязаны своей Ие-™висимостью и процветанием иным орудиям. В самом общем виде в предкапита-KannJ^CKMX Условкях статус земли был вопросом соотношения сил: В Средние ве-боД^п повсеместн° крестьян поработила не «ручная мельница», но государство и «своя конь, (Раршоаппои К. Surdeveloppement et Revolution. // Melanges en Пюл-Измек утш Aron- p-: Calman-Uvy, 1981. P. 295-296. Эта же статья в несколько 1983 р ] «з^ЙИДе вошла вкн'- Papaioannou К. De Marx et du maixisme. P.: Gallimard, Ш) Об интерп ретации пол итики___________________________ Интерпретация Революции. Маркс не оставил систематического труда по изучению Французской революции, его проект 1844 г. напи сать историю Конвета не был завершен. Но на протяжении всего сво его творчества он постоянно комментировал это грандиозное собы тие в многочисленных разрозненных, порой противоречащих друг другу фрагментах. В глазах молодого Маркса сущность Французской революции составляет становление демократического государства Но для Маркса периода после 1845 г. Революция сводится к возникновению нового способа производства в лоне старого, т.е. к победе опирающейся на капиталистические общественные отношения буржуазии над дворянством «феодальных» времен. Политика полностью подчинена экономике и социальности. Но вот только если буржуазии безраздельно царит в революционной истории начиная с 1789 г., то как же объяснить всю последовательность событий: 1793 г., Термидор, 18 Брюмера, Империю? Почему же вспыхивает Революция, если смысл ее уже определен? Чем объяснить эту беспорядочную смену форм правления в рамках одной общественной формации? Так чем же обусловлен Террор? Для его объяснения Марке прибегает к альтернативному использованию двух противоречивых типов анализа, В соответствие с первой версией Террор вопреки внешней стороне дела обладает той же природой, что и провозглашение Прав человека или события ночи 4 августа, он принадлежит процессу возникновения буржуазного либерализма, плебейским и временным инструментом которого он и выступает. Зато по второй версии 1793 г. выскальзывает из рук буржуазии, робеспьеровская диктатура санкюлотов воплощает народные интересы; пролетариат временно одержал победу над буржуазией, но в силу объективных обстоятельств он не сможет воспользоваться своей победой — Террор объективно выполнил задачи буржуазной революции, уничтожив обломки феодализма. Маркс колеблется между двумя этими интерпретациями — противоречивыми и в равной степени произвольными. Это «скопление противоречий и странностей в столь великом разуме представляет собой лишь симптом ограниченности системы, в которой он замкнут. Понуждаемый своей философией истории свести политические формы к их классовому содержанию, Маркс (во второй интерпретации) приписывает робесльеровской диктатуре и ее наиболее поразительной форме — Террору — народную, антибуржуазную и даже, как он говорит, пролетарскую реальность. Но будучи вследствие все того же иМ-ператива вынужденным определять Французскую революцию как приход к власти либеральной буржуазии, он должен подчинить этот «пролетарский» эпизод реализации его противоположности. ТакИм образом, без ответа неизбежно остаются оба вопроса — прежде всег«1 06 автономии политики 131 pofle этого эпизода и об исторической ситуации, его породив-й И затем загадка политического «режима», Террора, не являю- &С ся продуктом общества, которому он, однако, служит. Данные щег едовательности — неизбежная цена, которую вынужден пла-НеП Маркс за отрицание автономии политической истории*.1 Г Интерпретации Маркса в какой-то мере предопределены его фи-ософдаи и историческими пророчествами. Рисуемая им картина и;ей прошлой истории приводит к приданию нынешней борьбе между буржуа и пролетариями вида повторения всех предшествующих битв Иными словами, Маркс, анализируя «классы» прошлого в свете своей интерпретации «классов» настоящего, сделал ретроспективное проецирование. Поэтому различные «эксплуатируемые классы» в истории видят себя наделенными революционными добродетелями, а «господствующие классы» — экономическим экстремизмом. От 1848г. к Коммуне. «Марксизм, — пишет Раймон Арон, — представляет собой своего рода объяснение общества Старого порядка в свете современного общества, а общества современного — в свете общества Старого порядка».2 Маркс не только спроецировал на прошлое экономизм, характерный для обшества современного, но он перенес на современное общество кристаллизацию политических и социальных различий, которые уже начали исчезать. Современный принцип равенства не имеет для него большого значения: ни гражданское равенство, ни равенство политическое не привели к глубокому изменению положения дел. Классовая борьба в своей обновленной форме (пролетарии против буржуазии) остается, что не позволяет видеть в формирующемся современном обществе разрыв в истории. В этом смысле Маркс не заметил того, что увидели Берк или Токвиль, — радикальную новизну, привносимую «демократической» революцией. Конечно, мир первой промышленной революции, которую наблюдал Маркс, был отмечен значительными социальными различиями и нищетой рабочего класса. Но в нем не действовали уже акторы сословного общества. Опять оказавшись жертвой своей системы (история как последовательность противоборств), Маркс увидел в буржуазии класс, занявший место дворянства, и наделил его такими чертами, которые многое заимствуют из образа старого «господствующего асса». Если в XIX веке с оговоркой на временные разрывы в зависи-ости от страны можно в самом обшем смысле говорить о рабочем
» F. Marx et la Revolution fran^ise. ] n R. Etudes sociologies. P.: PUF, 1' 132 Об интерпретации политики классе западной Европы, поскольку он находился в схожих услоцИ} труда на фабриках и был относительно однороден в том, что касаеТс* способа жизни, то нельзя точно также говорить о классе буржуазии в" всяком случае, о нем нельзя говорить так, как о нем говорил теореТ11к Маркс: однородный класс, предстающий одновременно господствующим (экономически) и правящим (политически), класс, в которое функциональные различия обязаны своим происхождением лищь разделению труда, поскольку он имеет общую цель — эксплуатацию труда рабочего. Как же объяснить, что «буржуазия» в ходе революций войн, потрясений оказывалась разделенной? Маркс строит «класс буржуазии» по образцу дворянства старого порядка или его образа, в некотором роде достигшего своей высшей точки. В этот момент дворяне обладали экономическим могуществом (благодаря собственности на землю), военной силой (благодаря исполнению присущих им функций) и политической властью (в частности, благодаря осуществлению ими своих судебных и административных функций). Накануне Революции французское дворянство утратило большую часть своего экономического могущества и почти все свои судебные и административные функции. Однако земельная аристократия продолжает оставаться для Маркса моделью «господствующего класса», хотя в этот период положение дел существенным образом изменилось. В частности; 1) новое общество отличалось возросшей дифференциацией функций, запрещавших, например, собственникам или руководителям предприятий быть военоначальниками или главами исполнительной власти; 2) политическое равенство отличало гражданина от трудящегося и наделяло политический порядок дополнительной автономией; 3) правовое равенство уничтожало юридические препоны для динамичного развития и создавало возможность для проницаемости социальных границ. Но все эти изменения оставлялись Марксом без внимания, поскольку в его глазах великий разрыв еще не наступил, он еще только должен был произойти. С этой точки зрения последовательность событий французской политической истории остается загадочной. Новизна состоит в том, что Маркс является не только историком рассматриваемых событий, но также и их свидетелем, и свидетелем внимательным и пристрастным, поскольку постижение этого настоящего неотделимо от революционного действия. Он слишком хорошо знает эту историю, которая делается для того, чтобы с таким произволом использовать не только историю прошлую, но и революционное действие. Погоняемый развитием событий на страницах самых различных своих работ — «Классовая борьба во Франции в 1848-1850» (1850 г.), «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852 г.), «Гражданская война во 06 автономий политики Y33 нции» (1871 г.) — он множит двусмысленности и ухищрения, Т^тяше импровизирует в отношении последовательных и несовместимых событий. Итак, события 1848 года и последующие ставят перед Марксом ипиальные иопрОСЫ: как примирить политические револю-П1>й__ революцию 1848 года, последовавшую за революцией 1830 г., — Постоянным пребыванием у власти буржуазии? Как объяснить тот ащд что после того, как Республика дала эксплуатируемым массам — рабочему классу, крестьянству, мелкой буржуазии - право голоса, а значит, случай проявить их независимость и бунтарство, голосование декабря 1848 г. подавляющим большинством сделало Президентом Республики Луи-Наполеона Бонапарта? Как интерпретировать присвоение власти этим авантюристом, окруженным такими же авантюристами, тогда как действующие лица, привлеченные историей, — буржуазия и пролетариат — были низведены до состояния простых зрителей. И вот Маркс расточает сокровища изобретательности и множит трюки, чтобы вопреки явной автономии политического спасти свою догматическую интерпретацию: классовая борьба управляет историей, а государство выступает лишь орудием эксплуатации на службе господствующего класса. На первый вопрос Маркс отвечает теорией «фракций класса». Поскольку существует множество фракций буржуазии, постольку имеется множество буржуазных режимов, Маркс в некотором роде реорганизует внутреннюю структуру буржуазии в зависимости от новых политических данных. Теперь уже недостаточно просто противопоставлять власть крупных земельных собственников при Реставрации власти банковского и промышленного капитала после 1830 г. Отныне Июльская монархия совпадает с режимом финансовой аристократии, тоща как промышленная буржуазия перешла в оппозицию. Что касается Второй республики, то ее цель — новое объединение всех фракций буржуазии в обладании властью. Февральское восстание явило Миру новую фигуру — пролетариат (на самом деле беднота, сражавшаяся на баррикадах, не слишком похожа на современный рабочий класс), но июньские события вновь вернули Республику на путь, предписанный ей историей. Наступивший этап характеризовался политическим господством вновь объединившейся буржуазии, хотя не ъяснялось, почему буржуазия то разделялась, но объединялась. Для объяснения результатов голосования 1848 г. Маркс вводит но- ^ействУК)1цее лицо — крестьянство, этот якобы класс, этот инф- б асс> г°лос которого, говорит Маркс, был «восстанием» против элскт'аЗНОЙ РеспУблик" и° имя наполеоновской легенды. Но это торальное «восстание» вобрало в себя не только большинство го- 134 Об интерпретации политики лосов пролетариев и мелкой буржуазии, но также и большинство го лосов крупной буржуазии; и именно в этом смысле оно выражало ин" тересы господствующего класса. Маркс прежде всего постулирует «восстание», которое опровергает история: крестьяне боялись главным образом двух вещей — возвращения прежних землевладельцев и феодальных прав, я возврата якобинства или победы сторонников «всеобщего переделав. Затем Маркс утверждает, что это «восстание» против буржуазной Республики в итоге сыграло на руку последней Хитрость буржуазии неисчерпаема. Та же самая хитрость истории (и буржуазии) объясняет природу режима Наполеона Ш. Диктатура второго Бонапарта есть прежде всего власть, «представляющая» этот класс, неспособный к действию, как класс, каковым является «раздробленное крестьянство»; с другой стороны, она опирается на развивающуюся государственную бюрократию, это «ужасное сословие-паразит, опутывающее пеленой тело французского общества*. Государство, таким образом, предстает как не зависящее в этом отношении от буржуазии. Но это лишение политической власти не уменьшает социального господства буржуазии и, напротив, служит своего рода маскировкой. На самом деле это якобы небуржуазное государство служит буржуазии. В итоге получаем следующее: 1. Вначале кажется, что историю делают вовсе не те действующие лица, которые призваны ее делать: буржуазия и пролетариат отходят в тень, уступая место инфраклассу, крестьянству, а также чему-то, в некотором роде и не являющемуся классом — государственному аппарату; во что же превращается в таком случае теория? 2. Затем оказывается, что господству буржуазии здесь находится свое место — в конце концов теория всегда верна. Последняя парижская революция конца XIX века подводит Маркса к новой интерпретации Второй империи. Теперь государство Наполеона III предстает как высшая, т.е. последняя форма классового господства буржуазии. Маркс уступает здесь своему революционному нетерпению, но также и логике своей теории: поскольку Коммуна имела место и она вписывается в процесс ликвидации буржуазного государства, то государство, против которого она восстала, должно быть последним в череде буржуазных государств. «Несложно реконструировать механизм исторической иллюзии Маркса, — пишет Франсуа Фюре. Он у него везде одинаков и состоит в следующем: ради спасения буквы теории противоречить ее л>" ху и выводить экономическое и социальное развитие из политической истории. Поскольку Коммуна произошла, то предшестповаБ' шая ей Вторая Империя должна быть государством поздней имп"е* рии в руках мошенников и паразитов, последним проявлением то- _________ Об а вто номии полит иш 135 чеМ была когда-то побеждающая буржуазия. Такой тип рассуж-^ний тем более интересен, что он в данном случае приводит Марк-к радикальному противоречию, так как режим Наполеона III был ^ только режимом финансовых спекуляций, но и режимом эконо-НС еской и торговой экспансии французского капитализма... Для м" чтобы столь великий разум высказывал столь экстравагантные уждения, он должен быть введен в заблуждение политической страстью или нетерпением, а именно это и происходит: Коммуну можно понимать как первую пролетарскую революцию, пусть и краткосрочную, только в том случае, если предшествующее ей государство является наиболее разложившейся формой буржуазного государства. Но для того, чтобы оставаться верным своему видению исторического становления, Маркс должен принести в жертву очевидности экономическую и социальную историю Второй Империи, подчинив их при помоши надуманной гипотезы своему политическому диагнозу».1
|