Посвящение 22 страница

Луна как большая сырная голова висит над Манхэттеном. Я сижу на заднем сиденье огромного длинного лимузина, который Майлз, Энди и Стюарт послали за мной в аэропорт. Это самый большой автомобиль, какой мне когда-либо доводилось видеть. Сначала мне кажется, что все это шутка, но когда мы пересекаем Ист-Ривер, которая мерцает в лунном свете под металлической конструкцией моста, напоминающего скелет, а смутные очертания легендарных небоскребов появляются впереди, я начинаю подозревать, что действительно попал в Америку. Мое первое посещение Нью-Йорка станет началом продолжающегося и по сей день романа с этим городом, который опьяняет меня как никакой другой. Это город необузданной фантазии, головокружительных, невероятных мечтаний, легендарной прямоты и грубости, а также кипучей общественной жизни. Я влюблен с первого взгляда. Лимузин объезжает наполненные водой выбоины на дороге, а решетки канализационных люков извергают столбы белого пара, которые поднимаются из какого-то таинственного и опасного прометеевского подземного мира, скрывающегося прямо под улицами города. Даже облупленный облик Бауэри^[19] кажется мне волнующим.

Снаружи CBGB, знаменитый нью-йоркский клуб, из которого вышли группы Velvet Underground, Television и Talking Heads, выглядит как дешевый ярмарочный балаган. Сегодня вечер пятницы, и какие-то бездельники, праздно шатающиеся около входа, кажутся совершенно равнодушными и усиленно прихорашиваются, когда лимузин останавливается у двери клуба. Я подхожу к дверям и называю себя, держа в руке футляр с гитарой. Мрачного вида девушка с явным избытком макияжа на лице, сгорбившаяся, словно под грузом всех несчастий мира, вводит меня в сумрак клуба. Помещение длинное и узкое, заполненное примерно на треть. Здесь присутствует горстка сотрудников звукозаписывающей компании, хотя один из заместителей директора отдела распространения предупредил Майлза, что это пустая трата времени и мы все равно не получим ни от кого никакого содействия. Майлз холодно ответил ему, что никакое содействие нам и не требуется. Таким образом, аудитория состоит исключительно из коренного населения клуба и нескольких сотрудников фирмы звукозаписи, заинтригованных нашей дерзостью и независимостью. Мы сами оплатили себе дорогу, отдав авиакомпании Sir Freddy Laker по шестьдесят фунтов с носа за пересечение Атлантики. Остальные члены группы находятся в городе уже день или два и просто опьянели от восторга. Но если они захмелели от впечатлений, то я близок к состоянию левитации, измученный и осоловевший от разницы во времени и головокружительной новизны города. Этим вечером я дам какой-то потусторонний концерт, вопя и завывая, как привидение. Я буду парить над сценой, освободившись от земного притяжения, а остальные будут играть с такой неистовой одержимостью, что ни один человек в клубе не сможет упрекнуть нас в том, что мы приехали сюда зря. Концерт продлится два часа, и между отделениями мне придется разыскивать себе пропитание, чтобы немного поддержать силы. Рядом с клубом я обнаруживаю круглосуточную закусочную, почти пустую, если не считать нескольких случайных ночных посетителей. Быстро просмотрев меню, я подсчитываю, что моих денег хватит на то, чтобы купить салат и кофе. Когда приносят порцию салата, я просто не верю своим глазам — настолько она большая. Я на всякий случай, уточняю, не сделал ли я заказ на целую семью — ведь я не хочу попасть в глупое положение — но нет: это обычная американская порция, салат «от шефа». За чашкой кофе, очень горячего и бодрящего, я наблюдаю улицу за окном с напряженным вниманием человека, который смотрит мюзикл на широком экране. Каждое желтое такси кажется таким же сказочным, как песня Коула Портера, очертания небоскребов на фоне неба читаются где-то невероятно высоко, подобно тому, как партия кларнета в «Голубой рапсодии» Гершвина венчает архитектуру этого произведения, я думаю о метро, которое грохочет под землей от Манхэттена до Бруклина и Кони-Айленда, и оно наводит меня на мысль о Дюке Эллингтоне.

Официантка возвращается и пытается наполнить мою кофейную чашку. Я краснею от стыда и говорю ей, что у меня нет денег на вторую чашку кофе. Она смотрит на меня с любопытством.

— Парень, я не знаю, откуда ты, но здесь, в Америке, вторая чашка всегда бесплатно.

— Господь, благослови Америку, — шепчу я едва слышно, в то время как свежий кофе согревает мои внутренности и наполняет меня благодарностью и тысячей песен. — Это чертовски потрясающий город.

Утро понедельника застанет нас в северной части штата в городе Пухкипси, где мы даем концерт в старом варьете. Мы выходим на сцену и видим в зале только шестерых зрителей. Очевидно, что все они смущены этой ситуацией не меньше нас. Они сидят отдельно, рассредоточившись по разным частям похожего на пещеру помещения. Не желая чересчур долго ломать голову над загадкой такой бешеной популярности, я приглашаю всех присутствующих поближе к сцене, и они послушно тянутся с задних рядов, чтобы занять шесть кресел перед самой рампой. Я спрашиваю имя каждого из присутствующих и церемонно представляю их друг другу, а потом членам группы. И когда лед, наконец, сломан, мы даем один из самых бешеных и блестящих концертов за всю историю наших выступлений. Возбужденные абсурдностью ситуации, вдохновляемые зрителями, попавшими в не менее абсурдное положение, мы играем на бис, песню за песней, с сумасшедшей и странной в сложившихся обстоятельствах страстью. По окончании концерта вся наша аудитория явится к нам за кулисы. Окажется, что трое из присутствующих — диджеи, и завтра состоится дерзкий дебют «Roxanne» на местных радиостанциях. В течение нескольких следующих месяцев мы сыграем в каждом занюханном клубе между Монреалем и Майями, а на западном побережье — от Ванкувера до Сан-Диего. Мы будем играть с одинаковой страстью для любой аудитории, будь то шесть или шестьсот человек. Бессонными ночами мы проедем тысячи миль и будем бесчисленное число раз разгружать и загружать наше оборудование. Мы будем отвоевывать свою территорию, выступление за выступлением, город за городом, и, хотя многие промоутеры и владельцы клубов не окупят своих первоначальных вложений, все они пригласят нас приехать снова и будут сторицей вознаграждены за свою веру в нас. Главное наследие нашей группы — это, конечно, песни, но основой нашего легендарного успеха станет и тот факт, что мы были готовы играть везде, ехать на любое расстояние, спать всюду, лишь бы было где приклонить голову, выкладываться на сто процентов, и при этом никогда не жаловались. Мы были бедными родственниками, которые превратились в настоящих воинов, и уже ничто не могло нас остановить.

Через несколько лет Police под управлением Майлза станет одним из самых знаменитых музыкальных коллективов мира. Песни, которые я писал в полутьме нашей полуподвальной квартиры, станут самыми известными песнями десятилетия, и все наши альбомы будут мгновенно распродаваться во всех странах мира. Этот успех усиливался и укреплялся бесконечными гастрольными турами с выступлениями на огромных стадионах, и нам пришлось изучить все приемы разжигания энтузиазма аудитории и способы саморекламы, достойные бродячего цирка. То, что группа распалась на пике своей карьеры, когда ее положение в мире музыки казалось непоколебимым, удивило всех, кроме меня. Я представлял свое будущее только вне группы, потому что хотел больше свободы. Я не мог бы подобрать себе в партнеры лучших музыкантов, чем Стюарт и Энди, но я хотел сочинять и играть музыку, которая не подстраивалась бы под естественные ограничения трио, я хотел, чтобы мне как автору песен больше не приходилось идти на компромиссы, которые только на вид казались результатом демократических отношений внутри группы. Один музыкальный критик сказал, что группа Police не распалась бы, если бы остальные члены группы нуждались во мне меньше, а я нуждался бы в них больше. И хотя это сильное упрощение, я должен признать, что в этих словах есть доля правды. Меня снова влекло прочь, и вопреки обычной логике и даже здравому смыслу, я открою, повинуясь инстинкту, другую, еще неизведанную главу своей жизни. Разрыв с группой не был единственным тяжелым переживанием этого неистового периода. Мой брак с Фрэнсис тоже не сможет выстоять, и конец Police совпадет с распадом моей семьи.

15.

Пройдет девять лет. У нас с Фрэнсис родится дочь Кейт, но вскоре после этого мы разведемся. За нашим разводом последует период, невероятно тяжелый для всех, кого коснется эта ситуация. Мы с Труди, безнадежно влюбленные друг в друга с первой встречи, произведем на свет дочь Мики и сына Джейка. Тем временем я стану очень знаменитым и невероятно разбогатею. Группа Police распадется к концу 1983 года. Тем фактом, что после всего этого мне удалось сохранить хотя бы крупицу рассудка, я в большей степени обязан Труди, ее любви и терпеливой вере в мою истинную сущность, чем каким бы то ни было откровениям, которые, как мне казалось, у меня были. К счастью, она разглядела во мне искры прежнего огня, которые решила спасти. В результате я получил возможность кропотливо извлекать мудрость из своих жизненных ошибок и не ослепнуть от обрушившегося на меня всемирного признания. За это я буду благодарен ей всегда.

Моя мать тоже в разводе. Теперь она живет в своем доме, менее чем в миле от дома моего отца, с Аланом, человеком, которого она любила долгих тридцать лет. Мой отец живет один. Одри работала медсестрой в местной больнице, но она привыкла всю жизнь хранить секреты, поэтому опухоль в ее груди никто не заметит. Эта опухоль росла в тишине, как уродливое дитя ее неизбывной печали. Когда же она, наконец, призналась самой себе, что дело серьезное, и обратилась к врачу, болезнь уже охватила лимфатическую систему, и операция не имела смысла.

Труди, я и четверо моих детей приехали поездом из Лондона, чтобы попрощаться с ней. Мы с Аланом сидим за маленьким столом в гостиной очень скромного дома. Я в первый и в последний раз у нее в гостях.

Она сидит в углу комнаты у окна, с кислородной машиной, которая угрожающе жужжит у ее кресла. Ее лицо и фигура ужасно раздулись от лекарств и стероидов, которые поддерживают утекающую из нее жизнь. Ей пятьдесят три года. Она знает, что умирает, и все же со свойственным ей сардоническим юмором шутит, что ее нужно послать в Чернобыль помогать устранять последствия катастрофы, потому что ей больше не страшна радиация, и она располагает массой свободного времени. Она тихо смеется над своей собственной шуткой, но это так утомляет ее, что она начинает задыхаться, отчаянно хватая воздух губами.

Дети начинают беспокоиться, но ей удается взять себя в руки. Несмотря ни на что, она улыбается из-под прозрачной пластиковой маски, которая держится на резинке, прижимающей седеющие волосы на затылке. У нее сияющие, влажные и все еще прекрасные глаза. Покорилась ли она своей судьбе или она из последних сил пытается казаться спокойной, чтобы не испугать нас неотвратимостью и ужасом происходящего? Моя мать уже так далеко, что никто из нас не может дотянуться до нее, но она все-таки пытается обнадежить нас. Ее материнский инстинкт остался в целости и сохранности. Дети, троим из которых меньше пяти лет, снова принимаются спокойно играть у ног своей бабушки.

Я не видел Алана тридцать лет. Все это время он был для меня не живым человеком, а тенью. О нем никогда не упоминалось, его существование никогда не признавалось, ему не позволялось быть чем-то большим, нежели злым духом, преследующим нашу семью. Это хрупкий на вид человек, ставший еще более худым за время болезни моей матери, но он по-прежнему хорош собой, и я впервые с изумлением замечаю огромное внешнее сходство между ним и моим дедом с материнской стороны. В этой комнате столько привидений: здесь присутствуют тени теней, которые, в свою очередь, являются тенями других теней. Здесь все напоминает о прошлом, которое так старательно замалчивалось, и вот наконец мы собрались вместе, но теперь не время разбираться, да и как подобрать нужные слова, чтобы заговорить об этом? Нам приходится удовлетвориться совместным ужином, который сегодня похож на обряд. За едой мы с молчаливым дружелюбием и торжественностью передаем друг другу блюда и тарелки, словно присутствуем на богослужении или тайной вечере.

По окончании ужина Алан моет посуду, а я вытираю ее, аккуратно водружая ровные ряды фаянсовых тарелок на сушилку. Моя мать, по-прежнему в окружении детей, смотрит на нас из своего угла. Мы с Аланом почти ничего друг другу не говорим, заменив слова совместным трудом, в процессе которого мы то и дело передаем из рук в руки чистые тарелки. Мне кажется, в этом есть некий неосознанный символизм, запоздалые знаки прощения и примирения, обычные, земные домашние действия, подразумевающие взаимное приятие. Я убеждаю себя, что они, наверняка, более красноречивы, чем любые слова, которые мы могли бы сейчас подобрать. Теперь я понимаю свою мать, я знаю, чем ей пришлось пожертвовать, и больше не чувствую себя вправе осуждать ее. Я больше не являюсь грозным защитником чести своего отца, и это последний раз, когда я вижу ее.

— Я люблю тебя, мама. Я всегда любил тебя. — Она плачет и улыбается в одно и то же время, имы все тоже плачем. Дети целуют ее, и мы прощаемся.

Через несколько месяцев после ее похорон мой отец в возрасте пятидесяти девяти лет окажется лицом к лицу со своей собственной смертью. Весь последний год своей жизни он проводит в больнице. Рак, который начался в предстательной железе, распространился на почки. Специалисты, хирурги, облучение и химиотерапия не дали никаких результатов. Теперь его поместили в хоспис, где ему суждено провести свои последние дни.

Меня вводят в комнату, где нет ничего, кроме кровати, над которой висит распятие. Я не видел его несколько месяцев, и я не узнаю человека, который лежит передо мной. На какое-то мгновение мне кажется, что меня привели не туда, но этот скелет — действительно мой отец. Он глядит на меня грустными, широко открытыми глазами истощенного ребенка. Добрая медсестра, которая привела меня, молча пододвигает к кровати стул.

— Ваш знаменитый сын пришел повидаться с вами, Эрни, — говорит она.

— Правда?

Я пытаюсь взять себя в руки. Я чувствую, что хочу убежать из этой комнаты, как испуганный мальчик.

— Привет, папа.

— Я оставляю вас наедине. Я уверена, вам многое нужно друг другу сказать, — говорит сестра. Потом она оставляет нас.

Я не знаю, что говорить, поэтому я беру его руку в свою и начинаю легонько тереть треугольный кусочек кожи между его большим и указательным пальцем. Я не держал его за руку с самого детства. У него большие, грубоватые руки, с сильными, мускулистыми пальцами. Его ладони прорезаны глубокими линиями и морщинами. Руки моего отца — это не изнеженные, выразительные руки артиста, но в них есть определенное изящество, и теперь, когда жить отцу осталось уже недолго, эти руки красивы какой-то особенной определенностью очертаний и полупрозрачностью. Это руки рабочего человека.

— Откуда ты приехал, сынок?

— Вчера вечером я вернулся из Америки, папа. Он усмехается:

— Вот какой путь тебе пришлось проделать, чтобы увидеть отца в таком состоянии.

— Месяц назад ты чувствовал себя лучше. Он качает головой:

— Все изменилось с тех пор, как умерла твоя мать.

Я не говорю ни слова, зная, как дорого стоило ему это признание. Я беру вторую его руку и начинаю массировать ее тоже, но он вздрагивает от боли. Я вспоминаю о том, какие страшные боли ему приходится терпеть. Возможно, сейчас ему нужна инъекция морфина. В эту минуту он кажется столетним стариком.

Я перевожу взгляд с его глаз на распятие на стене, а потом вниз на его руки, покоящиеся в моих руках. И в этот момент я вздрагиваю, как от удара током, потому что, если не считать цвета кожи, мои и его руки абсолютно одинаковы. Одинаково все: угловатая форма ладоней, линии и кожные складки, крупные, широкие суставы фаланг с кожей, сморщенной, как колени слона, и мускулатура, веером идущая от кисти к толстым, но очень сильным пальцам. Я долго и пристально наблюдаю это сходство, поворачивая отцовские руки в своих руках. Почему же я не замечал этого раньше, если это настолько очевидно?

— Папа, смотри, у нас одинаковые руки. — Я снова ребенок, отчаянно старающийся привлечь его внимание. Он бросает взгляд на четыре наших кисти: — Да, сынок, но ты использовал свои куда лучше, чем я свои.

В комнате становится абсолютно тихо. У меня возникает такое чувство, словно из моего горла отчаянно пытается вырваться маленькая птица, и я едва могу дышать. В моем мозгу с бешеной скоростью проносятся мысли. Я тщетно пытаюсь припомнить, чтобы я когда-либо получал от него такую похвалу, чтобы он когда-либо признавал то, что я делаю, то, чего я достиг, то, чего мне это стоило. Он как будто всю жизнь ждал этого момента, когда его слова вызывают только чувство ужасного опустошения.

Меня не будет на похоронах моих родителей. Я объясню самому себе и своим близким друзьям, что я опасаюсь бульварной прессы, которая может превратить это событие в безобразный фарс, что мое горе — это мое личное дело, а не лишняя возможность попасть под прицелы фотокамер, что я попрощался с родителями, когда они еще дышали и жили. В конце концов, какое значение для них или для меня будет иметь горсть земли, брошенная моей рукой на их гробы? Отчасти я и по сей день верю, что это так, но, в то же время, я знаю, что просто испугался. Я сознательно избежал присутствия на похоронной церемонии точно так же, как избегал общения с родителями при их жизни, ссылаясь на большое количество работы, которая из честолюбивых стремлений со временем превратилась в тяжкий груз ответственности. Это была ответственность, связанная с необходимостью выполнять условия контрактов, давать концерты и руководить командой из шестидесяти человек. Но неужели было бы так трудно отменить пару концертов, отправить всех на неделю домой? Наверное, нет, но факт заключается в том, что я не хотел этого, потому что вечное бегство и необходимость продолжать движение к этому времени въелись в мою плоть и кровь. Я попал в поистине наркотическую зависимость от работы и бесконечных переездов с места на место. Любая остановка была бы гибельной для меня. И даже поездка на похороны, казалось, перекроет мне кислород. Мне постоянно не хватало воздуха, поэтому я вытеснил эту мысль из своей головы, и не остановил движения, с головой окунувшись в очередные гастроли.

Но мне пришлось заплатить за это немалую психологическую цену. Мне никак не удавалось по-настоящему излить свое горе, поэтому я постоянно носил его внутри. Я не мог плакать, не мог признаться в своих чувствах даже самому себе. Иначе чувства захлестнули бы меня, разрушив с таким трудом выстроенный образ и обнаружив под ним абсолютную пустоту. Вот в каком состоянии я отправился в ноябре 1987 года давать самый большой концерт в своей жизни. Внешне я был по-прежнему непоколебим, но внутренне — сломан. Всю оставшуюся жизнь я буду устранять последствия разрушений.

Эпилог

Через три года после смерти моих родителей мы с Труди поселимся в усадьбе Лейк-Хаус в графстве Уилтшир. От нее не больше мили до аббатства, куда, говорят, ревнивый муж заточил королеву Гвиневеру. Главный дом усадьбы относится к шестнадцатому веку, а к дому прилагается шестьдесят акров лугов и лиственных лесов. Старинные окна усадьбы смотрят на зеленый берег реки Эйвон, по которой проходит извилистая восточная граница владения. Река бежит на юг, к морю, пересекая древнюю лесистую долину. Огромное трехсотпятидесятилетнее буковое дерево всей громадой, от самого основания ствола до тончайших верхних веток, возвышается над домом, как величественный лесной царь.

Дом был построен во времена короля Джеймса II, богатым и влиятельным лесоторговцем по имени Джордж Дьюк, эсквайр. Семейство Дьюк, встав на сторону роялистов во время гражданской войны в Англии, не только оказалось среди побежденных, но и было лишено своих владений вставшим у власти парламентом. После того как к власти пришел Кромвель, семью сослали в Вест-Индию, запретив возвращаться назад. Они покинули место своей ссылки только после Реставрации, когда Чарльз II вернул им утраченный статус и родовое имение. Потомки этого семейства продолжали жить в Лейк-Хаусе до конца девятнадцатого века.

Фасад дома выглядит величественно и довольно эксцентрично со своей двухцветной облицовкой из камня и песчаника, пятью щипцами и двухэтажными эркерами по обеим сторонам от входа. Венчают фасад зубцы с декоративными бойницами. Внутри дом темный, мрачный, продуваемый сквозняками, с хаотично расположенными комнатами, неосвещенными коридорами и скрипучими лестницами. Чувствуется какая-то архитектурная шизофрения между определенностью и гармонией внешнего облика дома и безумно запутанным, загадочным лабиринтом внутри. Неудивительно, что здесь я чувствую себя, как дома.

Воды реки кишат золотистой форелью, которая прячется среди качающегося тростника и водорослей, стелющихся под водой, как утонувшая Офелия у прерафаэлитов. Если идти дальше вдоль берега реки и миновать одиноко стоящий каштан, откроется большой, ничем не занятый луг, обрамленный стеной вертикальных стволов начинающегося сразу за лугом дикого леса. На этом кусочке земли, где пасется несколько одиноких коров, царит странная атмосфера забвения и меланхолии. И когда бы мы с Труди, подобно всем новоявленным землевладельцам, ни совершали обход своей усадьбы, мы редко задерживаемся здесь.

Во время одного из таких утренних обходов мою жену в очередной раз осеняет. Она считает, что нам нужно выкопать озеро. Она говорит, что озеро сделает этот мрачноватый луг более светлым, и, к тому же, в озере можно будет разводить форель. Она намекает мне, что довольно странно жить в Лейк-Хаусе^[20] и не иметь озера, и, хотя я педантично напоминаю ей, что англосаксонское слово lake означает «бегущий поток», который действительно есть вблизи усадьбы, ее мысль чем-то привлекает меня.

Мое главное возражение против этого предприятия заключается в том, что оно неизбежно повлечет за собой большой беспорядок. Нужно будет выкопать тонны земли, органично вписать новое озеро в окружающий ландшафт и найти, куда сгрузить вырытую землю. Вдобавок к этому придется собрать множество официальных разрешений на раскопки в столь древней местности, где каждый кубометр земли может таить культурные ценности. На этой территории сотни погребальных курганов времен неолита, а также священных земляных сооружений. Перспектива проходить все необходимые бюрократические инстанции наполняет меня ужасом. Но мою жену не так-то легко испугать, и я по опыту знаю, что лучше доверять ее инстинктам, она же, по какой-то таинственной причине, непреклонна в своем намерении.

Собрать юридические и археологические документы действительно оказывается непросто. Суд выдвигает множество возражений против нашей затеи. Некоторые из них — справедливы, другие — явно безосновательны. Одна серьезная общенациональная газета утверждает, что мы собираемся вырубить целый лес для того, чтобы выкопать на его месте озеро. На самом же деле деревья на этом месте не растут уже несколько сот лет. Возмущенные репортеры подают историю так, словно мы роем бассейн в форме гитары посреди церковного двора, а не скромное озеро на давно заброшенном поле.

Наконец, все разногласия улажены, и суд дает нам разрешение на озеро площадью полтора квадратных акра, которое должно быть выкопано в течение лета 1995 года. Единственное условие властей — постоянное присутствие компетентного археолога на месте работ. Мы с радостью соглашаемся. Следующей ночью я внезапно вскакиваю, разбуженный ужасным сном. Мне снилось, что мы с Труди вытаскиваем из озера раздутое мертвое тело и укладываем его среди камыша. Это потрясающий и жуткий образ. Несмотря на некоторый интерес к психологии Юнга, испытанный мною несколько лет назад, я не склонен до умопомрачения толковать свои сны. Я просто признаю их существование и тот факт, что они могут иметь какой-то смысл, но чаще всего забываю их на следующий же день. Этот сон ничем не отличается от других. Он случайно выплыл из подсознания, и вскоре был вытеснен вихрем дневных событий. Больше я о нем не вспоминаю. Проходит несколько месяцев. Я в Лос-Анджелесе, длинный гастрольный тур по Америке в самом разгаре, когда мне звонит Кети Найт, женщина, которая помогает нам в управлении усадьбой.

— У меня неприятные новости по поводу озера.

— Что такое?

— Пришлось остановить работы. У меня возникает плохое предчувствие:

— Почему? В трубке ненадолго воцаряется нерешительное молчание:

— Рабочие нашли труп! — Что?

— Труп. У меня начинается заикание:

— К-к-кто это?

— Это женщина, жертва ритуального убийства, — Кети начинает говорит тоном следователя по особо опасным преступлениям.

— Что значит ритуального убийства?

Надо сказать, что меня охватывает паника и лихорадочное стремление срочно найти себе алиби, как будто я вот-вот стану подозреваемым в деле об ужасном убийстве.

— Руки у нее связаны за спиной, и очевидно, что убийцы бросили ее лицом в грязь, положили ейна спину тяжелый кусок дерева и ждали, пока она не захлебнулась. Теперь я чувствую себя героем детектива с участием Эркюля Пуаро.

— Есть какие-нибудь предположения относительно того, когда это могло произойти? — спрашиваю я, мысленно подсчитывая, сколько времени прошло с тех пор, как я приехал вАмерику.

— Около четвертого века нашей эры, — отвечает она, как ни в чем не бывало. — Археологизабрали ее, чтобы сделать некоторые анализы, но по приблизительным оценкам, это произошловскоре после ухода римлян.

У меня вырывается шумный вздох облегчения, и тут я вспоминаю проклятый сон. Мне никогда не снятся вещие сны, и я рад, что лишен этого дара. Но невозможно не заключить, что есть определенная связь между моим сном и тем фактом, что наш луг оказался местом убийства, пусть даже с момента этого убийства прошла одна тысяча шестьсот лет.

По возвращении домой я узнаю от археолога, что скелет, хотя и пропитавшийся коричневой грязью, прекрасно сохранился, что жертве убийства было примерно девятнадцать лет, у нее целы все до одного зуба, и теперь она официально принадлежит мне.

Я захвачен врасплох этой новой свалившейся на меня ответственностью. Когда я спрашиваю археолога, за что ее могли убить, он пожимает плечами и говорит мне, что так называемые Темные Века^[21] потому так и называются, что они такими и были на самом деле. Никто не знает, что происходило на территории Британии в промежутке между установлением мира между эпохой Римской Империи и средними веками, если не считать бесчисленных нашествий саксов, ютов и датчан да нескольких легенд о короле Артуре.

Девушку могли убить во время вражеского набега, возможно, ее заподозрили в колдовстве или наказали за супружескую неверность. Обстоятельства ничем не указывают на обычное погребение: она лежала ничком, и тело ее было сориентировано с севера на юг, в сторону реки.

Между тем хорошо известно религиозное значение воды для кельтов. Пруды, источники и реки рассматривались ими как входы и выходы из загробного мира. Если с человеком поступали подобным образом, это всегда было неспроста. Может быть, ее принесли в жертву, насильственно или добровольно, для того, например, чтобы войти в контакт с миром духов ради нужд тех, кто остался жить. Истины мы не узнаем никогда, но смерть для нее была выбрана на редкость ужасная, и трудно вообразить себе провинность, достойную такого наказания. Однако темная энергия этого события, похоже, не выветрилась до конца, и то грустное чувство, которое наполняет любого человека на этом кусочке земли между рекой и лесом — это воспоминание о том, что здесь произошло.

Археолог спрашивает, что мы собираемся делать с телом, когда его вернут, и я говорю, что мы похороним ее по всем правилам.

Мы стоим на маленьком острове, специально оставленном посередине озера: Труди, я, наши соседи из долины и викарий Джон Рейнолдс, который венчал нас. Девушка из озера лежит в открытом гробу. Ее лицо впервые за два тысячелетия повернуто к небу. Ее изящные кости похожи на кости ребенка, а на груди у нее лежит маленький букет из ярко-желтых цветов. За туманами на дальнем берегу озера стоит одинокий волынщик, и звук его печальной погребальной песни плывет над неподвижной водой. Крышку гроба закрывают, и пока бедные останки опускаются обратно в землю, священник молится, чтобы душа ее нашла, наконец, покой.

Двое моих сыновей, Джо и Джейк по очереди перевозят всех обратно на берег в деревянной лодке на веслах. Это занимает некоторое время, и я покидаю остров последним. Сегодня вечером мы устраиваем домашний праздник с традиционным ирландским оркестром. Мы будем танцевать, пировать и радоваться, но сейчас я хочу ненадолго остаться наедине с древней обитательницей озера.

Я спрашиваю себя, случайно ли, что именно нашей семье суждено было ее найти. Это поле возделывалось многие столетия, еще в средние века его как пойменную землю изрезали канавками и желобами, чтобы луг равномерно орошался. Но никто не заметил и не потревожил мертвого тела. Возможно, другие люди, натолкнувшись на эти кости, не придали бы им значения. Они продолжили бы свою работу, а останки выбросили бы прочь, не задумываясь. Какое-то романтическое настроение заставляет меня думать, что она ждала, когда ее обнаружат, чтобы ей воздали должное, чтобы хотя бы отчасти была исправлена чудовищная несправедливость прошлого. Но в то же время я не могу не думать о родителях, о том, что я не был на их похоронах, не исполнил свой последний долг перед ними. Я спрашиваю себя, не пытаюсь ли я таким символическим способом смягчить свой проступок.

Свежая могильная земля окружена зарослями диких ирисов, вероник и пучками очень маленьких синих цветов, чье название я никак не могу вспомнить, хотя точно видел их раньше. Я встаю коленями на траву, чтобы поближе разглядеть цветок, и вижу пятиконечную желтую звездочку в окружении пяти синих лепестков. Я немедленно вспоминаю маленький цветок, который видел в бразильских джунглях столько лет назад, цветок, который рос из темной щели между камнями церковных ступеней и отчаянно тянулся к свету.