Глава 5. Всю весну Дан возил меня на мотоцикле в школу, бывало — и забирал
— У меня всё нормально, пока! Последнее было зря! Дан не идиот. Когда я врал про «Красный Октябрь», он, оказывается, стоит в школьном коридоре и смотрит в окно на меня, курящего. — И где этот «Октябрь»? В этом месте сигарета выпала из меня. Ступор, озираюсь, понимаю, первая мысль: «Бежать!» — Во–первых, напротив Христа Спасителя давно уже нет никакой фабрики. В том красном здании галереи и выставки. Во–вторых, класснуху Елену Николаевну я только что видел, заходя в школу. В–третьих, как давно ты куришь? И тут меня схватили поперёк живота, чёрт, откуда он вышел? Шипит мне в ухо: Разворачивает меня к себе и коротким ударом бьет в челюсть. Блядь! Как больно! Во рту солёная кровь, в ушах вата, в глазах синенькие искры. Впечатление, что зубы в мозг врезались. Как больно! И ещё в спину камни втыкаются, лежу, почти в луже. Псих наклоняется, за одежду тянет на себя и тоном пятилетней давности заявляет: После этого случая Дан каждый раз обнюхивал меня, выворачивал по–хозяйски карманы. Пару раз мне перепало за запах курева. Пришлось курить бросить, практически не начиная. Лишь бы не нюхал меня, шаря носом и губами по моей шее, волосам, рукам, груди. *** Удивительно, но после подобных сцен Дан мог как ни в чём не бывало шутить со мной, проявлять некое участие в моей незначительной судьбе. Так, в преддверии лета он завёл разговор о каникулах. Получил подзатыльник. — Я ведь могу сделать так, что тебя не возьмут ни в какой лагерь! Но всё устраивается в лучшем виде: псих уезжает сначала в Англию, потом в Испанию, пропадает почти на всё лето. А я две смены работаю в загородном лагере! Сказать, что работа вожатого лёгкая, конечно, нельзя: мелкие постоянно на твоём «хвосте», требуют каких–то игрищ, нормального голоса не слышат, надо орать. Ночами спать тоже не приходится: то придумываем что–нибудь, то деток караулим, то сами тусим. Несмотря на бешеный ритм, я упивался свободой, общением, солнцем и отсутствием быта. Кормят, поят, будят и даже одевают, так как для вожатых в лагере своя форма имеется. Дети вроде меня любили, особенно девчонки. С другими вожатыми тоже нашёл общий язык, особенно с Маринкой. Не могу сказать, что я влюбился в неё, но нравилась она мне очень. Черноглазая, с длиннющей чёрной косой, на щеках ямочки, нос кнопочкой, огонь! Ни минуты не сидит на месте, на гитаре играет, на сцене пляшет, в футбол с мальчишками гоняет, при этом ночью винище глушит! Откуда столько энергии? По сравнению с ней я хладнокровное животное, медлительный телок. Маринка сама начала клеиться, на мой счёт у неё никаких стереотипов не было. Дана она не знала. Сама меня приглашала танцевать, купаться на речку, сама начала целоваться. Я был не против! На первой смене мы только ходили вокруг друг друга, прицеливались. Но на второй! Мероприятий для детей на второй смене стало заметно меньше, чем на первой, нам было не до мероприятий. Обжимались, дышали друг в друга, перебирали волосы, здоровались ресницами и просто сосались, вот–вот и до основной программы бы добрались! Но всё же не добрались. В шестнадцать лет чувствуешь себя уж–ж–жасно нелепо, соблазняя такую же неопытную девушку. Маринка уже сняла лифчик (вернее, я снял с неё), распалилась, глаза заволокло. Я обалдел от ощущений на пальцах, ладонях, от её тёплой мягкой кожи, маленьких грудей, подрагивающих розовых сосков, от её запаха кожи — и пот, и дезодорант, и лето, и соль… В паху всё запело и заныло, в животе закрутило и свернулось! Но… во–первых, по коридору корпуса побежали чёртовы дети, у них начались ночные игры с мазанием друг друга зубной пастой, и пришлось душить в себе желание и идти выполнять свой вожатский долг. Во–вторых, мне стало как–то боязно, как бы не опарафиниться перед девушкой, поэтому чёртовы дети с пастой получили не очень сильно. Маринка вроде тоже выдохнула с облегчением, ей, наверное, ещё страшнее. Вот ведь штука какая — секс! И хочется, и колется. Зато в участившихся утренних процедурах сжимания стояка появился светлый девичий образ с ощущениями маленькой груди в ладони и изгиба позвоночника на пальцах. Маринка была из Клина. В Москве мы вряд ли встретимся, поэтому расставание было мучительным. Маринка долго прижималась ко мне, моё лицо и футболка были в её слезах. Говорила мне волшебные слова: «Самый светлый мальчик», «Любимый эльф», «Я уже по тебе скучаю», «Мы ведь ещё обязательно увидимся?», «Не забуду тебя никогда»… Я не плакал, хотя было грустно расставаться и с Маринкой, и с чёртовыми детишками, и с новыми друзьями, и с летом… Проводил Маринку до электрички, долго целовались напоследок, а потом грустный, но гордый ехал домой, обсыхая от её слёз. Мама тоже заплакала, увидев меня, растрогалась. Говорит, что изменился: загорел, возмужал, вытянулся, похорошел. Старые джинсы стали коротки — купил новые на заработанные деньги. С рук не снимал кучу фенечек, сплетённых девчонками из отряда. И без того русые волосы выгорели на солнце, распушились и закучерявились, от этого брови стали казаться ещё темнее. Стричься не пошёл, маме сказал, что буду носить хвостик. Пока в хвостик волосы не обхватывались, носил ободок, отказываясь от чёлки. Изменился и голос. Я сначала думал, что просто сорвал его в лагере, отрабатывая команды на подопечных, поэтому он и сел. Но голос не восстанавливался. Видимо, мутировал. Оставшиеся недели лета я помогал в саду, щедро поливая кустарники и клумбы, а также себя в этот раскалённый август. Приехал Ромка Шиза от бабушки из Ялты. Мы с ним загорали на речке, делились впечатлениями. Он, кстати, рот открыл, когда увидел меня: Конечно, Шизе я открыто рассказал о Маринке и о своих интимных страхах и неловкостях. Тот пообещал показать мне всякие интересные фильмы, видимо обучающие и раскрепощающие скованных юношей. Хотя и сам Шиза был неопытен, неоперён. Ходил к Ромке в гости, смотрел фильмы… а–а–а… умора! Смотреть вдвоём — прикольно, но не дрочно! Хохотали до слёз. Получили от его отца по шее, так как он зашёл на самом интересном месте! Ромкина сеструха провела благотворительную акцию: отбелила нам зубы. Она у него стоматолог. На фоне смуглой от солнца кожи резцы сверкают, как у голливудских красавцев на афишах. Ромка ещё и камушек в зуб какой–то вставил, но на камушки благотворительная акция не распространялась, поэтому я — пас! Заработанные деньги я потратил на плеер, закачал много музыки с Ромкиного компа и наслаждался каникулами, как мог! Поливаю из шланга–распылителя газон, клумбу, вишню, декоративные кустарники, слушаю Depeche mode, поливаю своё туловище и щедро на обрезанные по колено старые джинсы, и даже под джинсы. Жара–а–а! Музыка ритмичная, я подпеваю британцам, как могу, и виляю задницей в такт, хотя, конечно, не танцую: хореография — это не про меня. Струя воды брызгает радугой, я весь мокрый, волосья дыбом, настроение отличное… Верчусь со шлангом и окатываю водой… Дана. Рядом с ним высокая белокурая симпатичная девушка с короткой стрижкой. Девушка смотрит на меня с интересом, улыбается, а Дан… Я бы даже не сказал, что он смотрит на меня, он, по–моему, чем–то шокирован… Что в глазах — непонятно: и паника, и оцепенение, и отчаяние, и изумление, и злость, и восхищение… Я снимаю «уши» и типа здороваюсь: Данюша хрипит в ответ: Вырывает руку из лапок девушки и практически удирает в дом. Мы с дамочкой стоим опупевшие. *** Я увидел Дана только на следующее утро. Зато сразу спросонья и сразу в моей постели! Я проснулся от его поцелуев на шее, под ухом… чёрт! Нет! — Дан! Что ты делаешь! Мама! Здесь мама! И целует, сжимает, лижет, кусает. Его горячие губы и нежные зубы везде, я не успеваю его отталкивать, пытаюсь вырваться, он прижимает меня уже всем телом, хватает за волосы и удерживает на постели. Сучу под ним ногами, впиваюсь в его плечо ногтями, пытаюсь разодрать кожу, по–моему, в кровь. Он не реагирует, он продолжает целовать, он спускается ниже, к груди, к соскам, я почему–то вспоминаю Маринку и мои неумелые ласки… И этот псих, он что–то рисует языком, вытирает губами, теребит зубами… Приятно, но не–е–е–ет! Я не хочу, чтобы было приятно: — Дан, урод, слезь с меня, я ненавижу тебя, я не хочу тебя! Ты мне противен! Его руки у меня на ягодицах, сжимают их сквозь плавки! Его лицо всё ниже, он всасывает мой пуп! Что же это? Дан резко садится на меня верхом, придавливает мои руки, смотрит в глаза, прожигает синим цветом, наклоняясь чёлкой до моего лба: То, что он делает дальше, вводит меня в коматозное состояние. Он как–то умело выворачивает мои ноги из–под себя, сдёргивает с меня плавки и наклоняется к паху, захватывая губами мой член. Чёрт, чёрт, чёрт! Что он делает? Уро–о–о–од! Ом–м–м! Я не видел, что он делает, я вцепился судорожно в его волосы и выгнулся дугой — этакий мост на крестце и голове. Но то, что он делает! Как это он делает? Мои нижние конечности наполнены ватой, и вся жизнь, вся энергия и пламя, и жар в паху! Не–е–ет! — Дан! Не надо! Мне не надо! Дан! А–о–о–о–у–у! Извра… извра… щ–щ–щ–енец! Это гораздо острее, чем просто дрочка в душе. Что за идиот? Я же сейчас в него… о, да! о, да! да! Я падаю откуда–то сверху, и хо–ро–шо… Только не открывать глаза! Шипение рядом с ухом: Я не открываю глаза, но стараюсь ответить внятно: Он встаёт с меня, слышу его голос уже от дверей:
|