Тетушка

Снилась мне какая-то ерунда — кто-то меня куда-то звал, в ногах у мене запутался спинными ремнями Ирочкин рюкзак, я не мог от него отделаться, а кругом назойливо и угрожающе скрипели половицы. Половицы скрипели безо всякой видимой причины, они корчились и извивались, их торжествующий скрип оглушал меня, и мне почему-то казалось, что на этот скрип явится кто то ужасный, и тогда будет конец всего. Страшный суд или что то в этом роде.

Выяснилось, что пришла Ирочка. Сама она, по каким-то данным от Бога талантам, могла спать где угодно, когда угодно и в каком угодно положении. Разбудить же ее не могло ничто в мире, кроме какого-то, смонтированного внутри ее самой, будильника, по которому она просыпалась по заказу в точно назначенное время: через десять минут или через сутки — безразлично.

Быть может, в силу именно этого обстоятельства от Ирочки невозможно было добиться хотя бы относительной терпимости к спящим. В ее голове не умещалась мысль, что кто-то может проснуться от слишком громкого разговора или хохота, а уж тем более — от такой ерунды, как скрип каких-то половиц. И она, несмотря на шиканье домашних, стоически скрипела, собирая в

- 200 -

одно место разбросанные по всему дому „драпежные" причиндалы.

Я проснулся, проворчал что то укоризненное и перевернулся на другой, бок, намереваясь продолжать в том же духе. Но Ирочка воспользовалась моментом, чтобы собрать необходимые ей сведения. Кроме того, она вообще считала, что это свинство — спать, заставляя прочих вести себя как на панихиде.

— Юрчик, где у тебя швейные принадлежности? Твой рюкзак нужно начисто переделывать: ты со своими фокусами задохнешься на первом же переходе!

Лучшего способа заставить меня вскочить она и придумать не могла: мой рюкзак был своего рода „креасьон", моей конструкторской гордостью и старым товарищем в самых разнообразных передрягах. Это был глубокий и узкий, во всю длину спины, мешох, скомбинированный с верхней частью немецкого торнистера, с пришитым к нему широким поясом и широкими ремнями из телячей шкуры. Он был так устроен, чтобы центр тяжести располагался не на плечах, а как можно ниже — почти на крестце; по ширине он был немного уже спины, чтобы можно было идти по лесу не цепляясь за стволы и ветки, а пояс и ремни держали его так, что с ним можно было хоть вверх ногами стоять: очень важное свойство для тех случаев, когда приходится часто нагибаться, проползая под деревьями, прыгать или бежать. Шит он был смоленой дратвой— с любовью к с молитвовкой. Отдать такое сокровище на „переделку" Ирочке было для меня совершенно немыслимо!

— Что-о?! Переделывать?.. Нет уж, Ирочка, уж это я вас очень прошу!.. Уж вы только моих вещей не трогайте!

— Хм, не трогайте! Я их и не собираюсь трогать! Но только ты возьми иголку, нитку и ножницы и отпори всю эту сбрую — иначе дышать те-

- 201 -

бе будет нечем! А то там, в лесу, поздно будет перешивать.

Тон был мягкий, но беспрекословный. Тон старого скаутмастора, наставляющего желторотого скаутенка в истинах и мудростях походного снаряжения.

От этого тона у меня по спинному хребту проходило вибрирующее движение, и я начинал явственно сознавать все преимущество женского пола перед мужским.

— Ирочка, дорогуша! Я в этом рюкзаке уже два года хожу — ничего, не задохся!

— Где ты там ходил! По дорожкам, брат, ходить — это тебе не по тяйге! Вставай, вставай, Юрчик, и берись за иголку! Теперь дело уже вплотную подходит — надо браться всерьез!

Успокоенный тем, что Ирочка, видимо, сама за мой рюкзак браться не собирается, я бросил спорить. Практика выработала во мне такой способ действия: зря не спорить, а потом делать по своему. Таким образом вы не возбуждаете у собеседника того полемического самолюбия, которое иначе заставит его настоять на своем.

Я встал, разделся и в одних трусах побежал во двор, под насос, омывать с себя свои городские прегрешения. Было уже почти темно, и ветер гнал по небу несметные полчища туч, от которых кругом все темнело и темнело. Казалось, будто это не ветер, а сама ночь налетала по небу этаким Ганнибалом, насылая на панически бежавшую землю своих раз'яренных слонов... Несколько сосен и лип, разбросанных по двору, в ужасе закрывались с головой, пытаясь бежать, и, будто вражеские стрелы, тучами заполняли воздух желтые листья.

„А что, если вдруг такой вот детина сорвется с места и побежит?.. — подумал я, глядя на гигантскую соснищу, бившуюся в углу двора. Ей явственно хотелось бежать, но она все-таки стояла, будто какое-то чувство долга держало ее на том месте, куда ее кто-то поставил. — Возьмет и зашле-

- 202 -

пает гигантскими шагами куда-то через дома, через поля... Ей — что? Удержи ее — поди! Разве что пограничники поймают... — и я почему-то радостно заржал полной грудью, во весь голос, чувствуя, что в таком ветрище никто меня не услышит и некому будет делать перепуганных лиц.

Стал качать старый скрипучий деревянный насос, влезая спиной под широкую струю и раз'езжаясь пятками по скользкой грязи вокруг колодца. Сзади что-то тявкнуло, и меня опрокинули носом в траву мокрые собачьи лапы. Я рефлективно впился пальцами в длинную шерсть, и мы стали кататься по траве, воинственно рыча и заезжая порой в крапиву. Было почему-то плевать и на крапиву, и на то, что в этом месте, я знал, валялся всякий,,утиль", в том числе старые битые бутылки. В конце концов, я придавил Осмаху, моего старого приятеля, за глотку к земле и, делая зверские рожи, на собачьем языке стал насмехаться над побежденным противником. Противник пытался еще что-то предпринимать задними лапами, но вскоре его сопротивление было сломлено, и он жалобно завизжал. Тогда я его отпустил и, ухватив за гриву и за хвост, раскачал и швырнул в высокую кучу бурьяна.

— Ю-чик, — донеслось до меня сквозь тьму и ветер. Будто совесть и ангел-хранитель позвал. Я оглянулся. Без очков, да в темноте я различил только какую то неясную туманность на крычьце и услышал наш,,собственный" стук: бум-бум-бум, с расстановками.

— Квак! — крикнул я.

— Катись сюда! — это был Квак, он же Ватик, он же Ваня, он же Иван Лукьянович. Мой папаша.

Я ощупью нашел очки в расщепине колодца, качнул пару раз, чтобы обмыть следы собачьих лап, и полетел наверх,

В комнате, под лампой, на квадратный обеденный столик Ваня поставил чемодан.

— На, распакивай!

- 203 -

Я „расгикнул". Тут был здоровенный бинокль, купленный по случаю где-то в „Московском Охотнике" — магазине, занимавшемся, за неимением у граждан права на держание оружия, перепродажей всевозможной походно-рыболовного типа утвари, было пакетов пять пороху, добытого „по блату" у знакомого зава охотничейсекцией „Динамо", был огромный кусок сырого сала, кил пять гречневой крупы и столько же кускового сахару — все торг-синовское — и, наконец, самое главное, была карта, трехверстка. Настоящая, довоенная, дотошная карта, изображавшая весь район к западу от железной дороги севернее Петрозаводска. Здесь была и граница (правда, довоенная) были и реки, и речушки, и ручейки, были и болота и леса: словом, как раз то, что нам было нужно. У нас, правда, была уже карта, с которой Ваня в прошлый раз ходил в эти места на разведку. Но там, где он, по его словам, натыкался на реку — на карте была самая что ни на есть тайга, а там, где по карте надлежало быть селу, — простиралось честное карельское болото. Карта была советская — что с нее возьмешь.