Коронный номерКрамской писал однажды, что художник обязан скрыть от публики усилия, затрачиваемые на произведение, ведь зрители наслаждаются свободой и легкостью. Но легкость легкости рознь. Размышляя о сложной взаимосвязи между художником и зрителем, я вспомнил сцену из далекого детства. Как-то в школе нам объявили, что приехавший из столицы художник-виртуоз выступит перед ними. Смысла этих слов никто как следует не понимал, и любопытство было тем сильнее. После уроков все собрались в зале, где на сцену вынесли столик, два мольберта с чертежными досками и толстую стопку александрийской бумаги. Затем появился сам «виртуоз»: полный румяный мужчина, в чесучовой блузе-толстовке, с кудрявыми до плеч волосами и выпуклыми сизыми глазами. Он принес с собой ящик, живо раскланялся, и, поставив ящик на стол, раскрыл его жестом циркового фокусника. В нем находились цветные палочки-мелки. Прикрепив к доскам два листа «александрийки», «виртуоз» жестом фокусника набрал горсть мелков, и тут начались чудеса. Листы бумаги быстро превращались в картины-пейзажи, цветные мелки будто сами вырисовывали деревья, траву, тропинки, облака в небе, воду. Зрители сидели, раскрыв рты, и бурно аплодировали, когда «виртуоз», закончив очередной лист, раскланивался, а затем на новых листах бумаги вновь возникали яркие закаты, избушки в снежных шапках, озера с лебедями, осенние рощи. Наконец наступил коронный номер. Сдвинув мольберты вплотную, «виртуоз» стал на свежих листах одновременно малевать два пейзажа — летний и зимний. И вдруг из первого ряда поднялся наш учитель рисования, Александр Григорьевич. Долговязый и тощий, в затасканной блузе и шнурованных сапогах, он направился через весь зал к выходу. На его худом, обычно едко-насмешливом лице выразилась нестерпимая обида. Я запомнил это надолго и много раз вспоминал впоследствии, когда бился над первыми своими этюдами, простеньким на взгляд мотивом, когда размышлял о непримиримой вражде между ремеслом и искусством и думал о поверхностной легкости и заученных искусственных приемах, подкупающих зрителя, как и тогда школьников ловкость рук заезжего дилетанта. Трудно понять разницу в искусстве между действительной красотой и «красивостью». Многие полагают, что такое умение дается само по себе, но это неверно: и ребенок, едва научившись складывать слоги в слова, не сможет наслаждаться творениями классиков. Лишь пройдя дистанцию между детской песенкой и симфонией Чайковского, можно ощутить сокровища человеческих чувств, скрываемые в музыке. Способность воспринимать прекрасное заложена в каждом человеке, и ее, как и все природные задатки, необходимо развивать. Красота и красивость. Хотя два этих слова обозначают примерно одно понятие, но все же между ними ощущается разница. Красивость — это искусственная красота, внешняя, броская, но пустая. Если говорить о красоте и красивости применительно к искусству, то можно сказать, что красота — это то, чего достигаешь долгим и упорным трудом. Красоту создает художник. Красивость — это создание описанного в тексте «виртуоза», это работа, не требующая особых душевных затрат, и, скорее всего, рассчитанная на невзыскательную аудиторию, которая ждет лишь внешнего блеска, и ей не нужны глубокие эмоции. Красота — это то, что остается в памяти навечно, что может цениться из поколения в поколение. Красивость же можно забыть через пять минут. Проблема в том, что красивость больше востребована, а красоту видят и ценят только те, кто тоже ее создает, то есть немногие.
№63 I
|
