ИНСТИНКТ И РАЗУМ

Известна работа Мишле «Народ».

Вспомним Сеченова

А.Бергсон.

Но все эти системы, отмеченные в стадах высших животных, периодически воспроизводятся из поко­ления в поколение без изме­не­ния и имеют локальный характер, в традиции же существует со­вершенно иной мо­мент, - она за­крепляет и инициирует изобретения, т.е. интенсивно развивается, и все­гда экс­тенсивно расширяет сферу своего влияния, т.е. существенным её моментом яв­ляется присутствие разума в традиции. Всякая традиция может быть ус­тойчивой, если она адаптирована к реальности, доста­точно рациональна и эффективна в применении. Традиция, чтобы быть устойчивой, должна быть разумной. Разум и есть форма негенетической системы адаптации.

Есть еще более парадоксальный момент – дело в том, что порожденные разумом ра­циональные структуры в своем совершенном виде являются полными аналогами ин­стинкта. Особый идеал ра­зумности и рациональности – это по­нятийное мышление и механическое действие. Считается, что в данном случае мы дос­тигаем успеха в адекватности знания и правильности действия. Но именно эти черты присущи инстинкту – четкая рефлективная реакция на воздействия окружающей среды и механизированность инстинктивных дей­ствий. Потому, можно сказать, что разум и ра­циональность – это, как не парадоксально, завершающий виток «спирали»: от инстинкта – к традиции, от традиции – к разуму, а от него к его идеалу - к «рацио», как новой «внегенетической» формы инстинктивного мышления и поведения. Здесь во многом прав, в частности А. Тойнби, считая, что общей линией развития человеческой цивилизации является «прогрессирующее упрощение», к которому рационализация имеет прямое отношение. Похожесть рациональных схем мысли и поведения инстинкту – одна из причин их устойчивости, но и это имеет пределы: если разум вы­ступает в качестве системы максимальной рационализации традиции, то он фактически эту традицию уничтожает, а сам деградирует в инстинкт. Потому в чем-то прав А. Бергсон, когда писал: «Инстинкт и интеллект представляют два расходящихся, но одинаково уместных разрешения одной и той же проблемы» (Бергсон А. Творческая эволюция. Материя и память. Мн.,1998. С.159).

Многих раздражает неопределенность символических конструк­ций, смешанных с эмоциональными формами переживания; смутность обычаев, которыми закрепляется и транслируется традиция. Потому люди стремятся заменить их рациональными фор­мами, считая более совершенными, но на самом деле это является возвратом к простым формам инстинкта, потерей устойчивости традиции, ибо традиция, хотя и похожа на инстинкт, но инстинктом не является, в такой же степени, как она не является и порождением исключительно только разума. Как не странно, символические формы поведения, явления повышенной эмоциональности и богатой фантазии наблюдаются именно у высокоразвитых животных, хотя, согласно общей логике роста рационально­сти должно быть наоборот: чем более высоко органи­зовано животное, тем более оно должно быть менее эмоционально и более «разумно». Разум уничтожает эстетику – точка зрения особо известная для российской ментальности как благодаря Д. Писареву, так и Л. Толстому. Тем не менее именно вместе с ростом разумности, растет (и в зна­чительно большей степени) эмоциональная сфера. Потому-то часто многие считают эмоционально-худо­жественное освоение мира значительно более совершенной формой сознания. Действительно все рациональные формы сознания выросли именно из сферы художественно-эмоционального сознания, - европейская наука имеет истоком греческое искусство. Потому разум всегда погружен в эмоциональную «ауру», только так он спо­собен действовать, только так он может обладать устойчивостью. И только тогда он способен к своему развитию, когда эмоциональная сфера достигает определенной сте­пени совершенства. В частности, если вспомнить опять русскую философию, то П.Л. Лавров подчеркивал, что именно «потребности нервного возбуждения» породили «по­требности мысли»: «Эта самая потребность нервного возбуждения вызвала у развитого человека наслаждение соз­нанием процесса методической критики, точного научного знания и объединяющего философского понимания; затем, на почве последнего, еще более ред­кую потребность последовательности в жизненной деятельности, гармонией личных и общественных стремлений, личного развития и об­щественной солидарности. Наконец, этим же путем становится для исключительных личностей доступно и наслаждение сознательным участием в историческом процессе, даже на счет всех низ­ших нервных возбуждений и, в случае нужды, на счет самой жизни особи» (Лавров П.Л. Задачи по­нимания истории. Спб., 1903. С.42).

Мнение, что разум развивается путем подавления эмоционально-художественной сферы сознания глубоко ошибочно. Это не подтверждается реалиями культуры – в ис­тории культуры мы наблюдаем как совершенствование разума, так и совершенствова­ние художественно - эмоциональной сферы человеческого сознания. Именно эта сто­рона отражена в механизме традиции, - она имеет не чисто рациональный характер (его имеют лишь частные её формы), а рационально-иррациональный, только таким образом она может устойчиво функционировать в культуре, которая носит такой же ха­рактер, как и носят такой же характер формы сознания, формируемые ею. Идентично устойчивость разума в культуре, и разум как фактор устойчивости традиций культуры, возможны лишь в том случае, когда разум и рациональные структуры фундированы в символических, эмоционально-художественных формах. Именно эмоциональная сфера, надстроенная уже у высших животных над инстинктом, служит тем посредником, ко­торый не позволяет разуму опуститься до уровня механического инстинкта, придает ему динамичность и способность к творчеству, выступая в данном случае условием ус­тойчивости традиции, ибо без развития традиция не может устойчиво существовать в культуре. В связи с этим можно утверждать, что разум как причина устойчивости тра­диции может эффективно действовать, если он находится в динамическом равновесии между строгой логичностью своих форм и одновременно своей фундированностью в символических и эмоционально-художественных формах.