Глава II. MAMANМатушка сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою - кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не замечала этого, не замечала и того, что мы вошли. Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слезы воображения. Когда я стараюсь вспомнить матушку такою, какою она была в это время, мне представляются только ее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый и белый воротничок, нежная сухая рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общее выражение ускользает от меня. Налево от дивана стоял старый английский рояль; перед роялем сидела черномазенькая моя сестрица Любочка и розовенькими, только что вымытыми холодной водой пальчиками с заметным напряжением разыгрывала этюды Clementi. Ей было одиннадцать лет; она ходила в коротеньком холстинковом платьице, в беленьких, обшитых кружевом, панталончиках и октавы могла брать только arpeggio [арпеджо - звуки аккорда, следующие один за другим]. Подле нее, вполуоборот, сидела Марья Ивановна в чепце с розовыми лентами, в голубой кацавейке и с красным сердитым лицом, которое приняло еще более строгое выражение, как только вошел Карл Иваныч. Она грозно посмотрела на него и, не отвечая на его поклон, продолжала, топая ногой, считать: "Un, deux, trois, un, deux, trois"*[Раз, два, три, раз, два, три], - еще громче и повелительнее, чем прежде. Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по своему обыкновению, с немецким приветствием подошел прямо к ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая этим движением отогнать грустные мысли, подала руку Карлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то время как он целовал ее руку. - Ich danke, lieber*[Благодарю, милый] Карл Иваныч, - и, продолжая говорить по-немецки, она спросила: - Хорошо ли спали дети? Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал: - Вы меня извините, Наталья Николаевна? Карл Иваныч, чтобы не простудить своей голой головы, никогда не снимал красной шапочки, но всякий раз, входя в гостиную, спрашивал на это позволения. - Наденьте, Карл Иваныч... Я вас спрашиваю, хорошо ли спали дети? - сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко. Но он опять ничего не слыхал, прикрыл лысину красной шапочкой и еще милее улыбался. - Постойте на минутку, Мими, - сказала maman Марье Ивановне с улыбкой, - ничего не слышно. Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно. Поздоровавшись со мною, maman взяла обеими руками мою голову и откинула ее назад, потом посмотрела пристально на меня и сказала: - Ты плакал сегодня? Я не отвечал. Она поцеловала меня в глаза и по-немецки спросила: - О чем ты плакал? Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда говорила на атом языке, который знала в совершенстве. - Это я во сне плакал, maman, - сказал я, припоминая со всеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь при этой мысли. Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал о сне. Поговорив еще о погоде, - разговор, в котором приняла участие и Мими, - maman положила на поднос шесть кусочков сахару для некоторых почетных слуг, стала и подошла к пяльцам, которые стояли у окна. - Ну, ступайте теперь к папа, дети, да скажите ему, чтобы он непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно. Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской, мы вошли в кабинет.
|
