Витя, 11 апреля 1980 года, утроНе знаю, о чем там говорили мой папа с Женькиным, но только сам Архипыч со мной общаться не хотел. Он даже попросил его пересадить за другую парту. Классуха, которая обычно отвечала в таких случаях: «Что за блажь?!», на сей раз без лишних слов отсадила его на пустое место возле Сережки Павлюковича. Я остался один. На перемене пытался объяснить Женьке, что я не виноват. И вообще – я его даже предупредил, хотя мне запретили. Но Архипыч в ответ обозвал меня предателем. Даже Ирка Воронько, которая меня считала зубрилой, возмутилась: – Ты чего пристал?! Ему сказали, он и повторил! Женька презрительно хмыкнул и ушел на другой конец коридора, где и стоял у окна в гордом одиночестве. Ко мне тоже никто не подходил, а мне и самому не очень хотелось с кем-то болтать. На уроках я только и думал, что об этой дурацкой ситуации. Англичанка меня три раза назвала по имени, пока я сообразил, что это она мне. Я встал. Она еще раз повторила вопрос, но я и по-русски ничего в тот момент не понимал, а тут по-английски… – Ай эм илл! – применил я свои языковые познания. – Ар ю сик? – то ли переспросила, то ли поправила англичанка. Я решил больше не рисковать с иностранными языками. – Плохо мне, Елена Ивановна. Можно, я домой пойду? Англичанка от такой просьбы чуть на пол не села. В глазах у нее читалось: «Ничего себе заявочки». – Меня сейчас стошнит! – почти не соврал я. – Можно выйти? – Ладно… – англичанка вопреки своим принципам тоже перешла на русский. – Иди… Я схватил портфель и выбежал из класса. Домой сразу не пошел. Меня и правда мутило, не хотелось в душную комнату. И вообще, надо было походить, подумать. Чем больше думал, тем больше на себя злился. Ну зачем я все Архипычу заранее рассказал?! Если бы Васса его ошарашила, он бы растерялся и… И не знаю, что бы там было, но я бы точно виноват не был! А теперь получается, что виноват. С другой стороны, я же не мог не предупредить друга? Нет, если бы не предупредил, еще хуже было бы! Мне вдруг захотелось сесть и расплакаться, как маленькому. С большим трудом я доплелся до дома, ввалился в квартиру и залег на диван. Потом навалился какой-то липкий туман, от которого остались только обрывки воспоминаний. Мама вроде беспокоилась… Что-то я ей отвечал… А потом какой-то врач… Молодой, недовольный мной… Я один в комнате… Очнулся как-то сразу. За окном темно. А в большой комнате кто-то разговаривает. Не очень понимая зачем, я встал и поплелся слушать. Говорили мой и Женин папа. – Может, они его попугать хотят? – Женин папа говорил тихо, но как-то неестественно жизнерадостно. – Попугают и отстанут. – Нет. Не отстанут. Я заходил в школу, – голос у папы был очень усталый, как после какой-нибудь обкомовской конференции. – Завуч там… старой закалки. И старшая пионервожатая явно под ее влиянием. – Значит, акция устрашения? – теперь Архипов-старший старался изображать веселье. – Ты, Петь, не веселись… Мало тут веселого. Тебя в Минск собирались перевести, замом в какую-нибудь республиканскую газету. А теперь… Они помолчали. Я почувствовал, что коленки у меня подкашиваются. Не от страха, а просто от слабости. Я присел у двери на корточки. – Неужели ты думаешь, – продолжил мой папа, – что тебя утвердят после такого… инцидента? Это же номенклатура ЦК… – Да… за такое меня и из партии могут попереть, – теперь дядя Петя не хорохорился, и голос у него стал точь-в-точь, как у моего папы. – Не попрут! Сошлем на пару лет в какую-нибудь многотиражку… Архипов перебил: – Это все ерунда. Как-нибудь переживу, не маленький. Женьку жалко. Поломают парню жизнь… Слушай, а эти… педагоги… они совсем невменяемые? – Совсем. Единственный шанс твоему Женьке уцелеть – публично покаяться и признать ошибки. – Нет! Я вздрогнул всем телом. «Нет» получилось тихим, но таким… хлестким, что ли? Мы как-то ходили в цирк, там у дрессировщика был кнут. Вот он точно так же им щелкал, как дядя Петя сейчас сказал «Нет». Он продолжил немного спокойнее: – Помнишь, как ты тогда, с Комаровым? Не стал ведь каяться и признавать ошибок, влепил ему на общем собрании! – Комаров был сволочь и бюрократ. Его из партийных органов давно надо было гнать. И вообще, время было другое. – Другое. Тебя могли не только без партбилета оставить, но и в волюнтаризме обвинить. – Ладно, не важно, – по голосу папы стало понятно, что он морщится. – Вот видишь, теперь время не такое жесткое… – Время всегда одинаковое. А если Женьку сейчас сломают… нет уж! Пусть стоит до конца… Тут на кухне завозилась мама. – Мужчины! – крикнула она. – Еще чаю принести? – Неси! – отозвался папа. Я торопливо встал и спрятался в своей комнате. Лег на ледяную подушку и чуть не заплакал. Теперь и Женькин папа пострадает. Я должен что-то сделать! Как-то спасти друга! Как в «Трех мушкетерах» или «Двух капитанах»! Тут я вспомнил, что за весь разговор взрослые ни разу не упомянули меня. Наверное, понимали, что я никак не могу помочь. Ну никак! А я очень хочу! Очень сильно! Мама гладила меня по голове и терпеливо повторяла: «Все хорошо! Конечно, ты его спасешь! Успокойся, Витя, обязательно спасешь!» Но я никак не мог спасти Женьку. Он совсем рядом, привязан к мачте, гвардейцы кардинала тыкают в него шпагами. Архипыч не плачет, хотя вся рубаха у него в крови. Он просто смотрит на меня в упор. Мне надо перепрыгнуть со своей кровати на корабль, но нельзя – на борту сидят Васса и Танечка в рыцарских доспехах и строго грозят указательным пальцем. Я знаю, что завуч будет очень недовольна, если я помешаю гвардейцам кардинала. Я пытаюсь хотя бы понять – почему? Я ведь должен помочь! Это же мой друг! Стреляет пушка. Большое каменное ядро из нашего городского музея летит мне прямо в голову, а я не могу даже пошевелиться. Ядро врезается мне в лоб и взрывается…
|
