ЕЩЕ НЕ?..

 

Я наконец закончил в номере отеля начатый рассказ и решил послать его в

журнал. Впрочем, моего гонорара не хватило бы даже на недельное пребывание

здесь. Но я был доволен, что закончил работу, и пошел в одну книжную лавку

на Гиндза достать себе какое-нибудь успокаивающее душу лекарство.

На асфальте, залитом зимним солнцем, валялись обрывки бумаги. Эти

обрывки, может быть, из-за освещения, казались точь-в-точь лепестками роз.

Я почувствовал в этом чье-то доброжелательство и вошел в лавку. Там тоже

было как-то необычно уютно. Только какая-то девочка в очках разговаривала

с приказчиком, что не могло не обеспокоить меня. Но я вспомнил рассыпанные

на улице бумажные лепестки роз и купил "Разговоры Анатоля Франса" и

"Письма Мериме".

С двумя книгами под мышкой я пошел в кафе. И, усевшись за столик в

самой глубине, стал ждать, пока мне принесут кофе. Против меня сидели,

по-видимому, мать с сыном. Сын был удивительно похож на меня, только

моложе. Они разговаривали, наклонившись друг к другу, как влюбленные.

Рассматривая их, я заметил, что, по крайней мере, сын сознает, что он

сексуально приятен матери. Для меня это, безусловно, был пример столь

памятной мне силы влечения. И в то же время - пример тех стремлений,

которые превращают реальный мир в ад. Однако... Я испугался, что опять

погружусь в страдания, и, обрадовавшись, что как раз принесли кофе,

раскрыл "Письма Мериме". В своих письмах, как и в рассказах, он блещет

афоризмами. Его афоризмы мало-помалу внушили мне железную твердость духа.

(Быстро поддаваться влиянию - одна из моих слабостей.) Выпив чашку кофе, с

настроением "будь что будет!" я поспешно вышел из кафе.

Идя по улице, я рассматривал витрины. В витрине магазина, где торговали

рамами, был выставлен портрет Бетховена. Это был портрет настоящего гения,

с откинутыми назад волосами. Глядя на этого Бетховена, я не мог отделаться

от мысли, что в нем есть что-то смешное...

В это время со мной вдруг поравнялся старый товарищ, которого я не

видел со школьных времен, преподаватель прикладной химии в университете.

Он нес большой портфель; один глаз у него был воспаленный, налитый кровью.

- Что у тебя с глазом?

- Ничего особенного, конъюнктивит.

Я вдруг вспомнил, что лет пятнадцать назад каждый раз, когда я

испытывал влечение, глаза у меня воспалялись, как у него. Но я ничего не

сказал. Он хлопнул меня по плечу и заговорил о наших товарищах. Потом,

продолжая говорить, повел меня в кафе.

- Давно не виделись: с тех пор как открывали памятник Сю Сюнсую! [Сю

Сюнсуй (в японском произношении) - китайский ученый XVI в. Чжу Шуньшуй,

эмигрировавший в Японию] - закурив, заговорил он через разделявший нас

мраморный столик.

- Да. Этот Сю Сюн...

Я почему-то не мог как следует выговорить имя Сю Сюнсуй, хотя

произносилось оно по-японски; это меня встревожило. Но он не обратил на

эту заминку никакого внимания и продолжал болтать о писателе К., о

бульдоге, которого купил, об отравляющем газе люизите...

- Ты что-то совсем перестал писать. "Поминальник" [в этом рассказе речь

идет о сумасшествии и ранней смерти матери писателя, о его сложных

отношениях с отцом] я читал... Это автобиографично?

- Да, это автобиографично.

- В этой вещи есть что-то болезненное. Ты здоров?

- Все так же приходится глотать лекарства.

- У меня тоже последнее время бессонница.

- Тоже? Почему ты сказал "тоже"?

- А разве ты не говорил, что у тебя бессонница? Бессонница - опасная

штука!

В его левом, налитом кровью глазу мелькнуло что-то похожее на улыбку.

Еще не ответив, я почувствовал, что не могу правильно выговорить последний

слог слова "бессонница".

"Для сына сумасшедшей это вполне естественно!"

Не прошло и десяти минут, как я опять шагал один по улице. Теперь

клочки бумаги, валявшиеся на асфальте, минутами напоминали человеческие

лица. Мимо прошла стриженая женщина. Издали она казалась красивой. Но

когда она поравнялась со мной, оказалось, что лицо у нее морщинистое и

безобразное, Вдобавок она была, по-видимому, беременна. Я невольно отвел

глаза и свернул на широкую боковую улицу. Немного погодя я почувствовал

геморроидальные боли. Избавиться от них можно было только одним средством

- поясной ванной.

"Поясная ванна"... Бетховен тоже делал себе поясные ванны.

Запах серы, употребляющейся при поясных ваннах, вдруг ударил мне в нос.

Но, разумеется, никакой серы нигде на улице не было. Я старался идти

твердо, опять вспоминая бумажные лепестки роз.

Час спустя я заперся в своем номере, сел за стол перед окном и

приступил к новому рассказу. Перо летало по бумаге так быстро, что я сам

удивлялся. Но через два-три часа оно остановилось, точно придавленное

кем-то невидимым. Волей-неволей я встал из-за стола и принялся шагать по

комнате. В эти минуты я был буквально одержим манией величия. В дикой

радости мне казалось, что у меня нет ни родителей, ни жены, ни детей, а

есть только жизнь, льющаяся из-под моего пера.

Однако несколько минут спустя мне пришлось подойти к телефону. В

трубке, сколько я ни отвечал, слышалось только одно и то же непонятное

слово. Во всяком случае, оно, несомненно, звучало, как "моул". Наконец я

положил трубку и опять зашагал по комнате. Только слово "моул" как-то

странно беспокоило меня.

- Моул...

Mole по-английски значит "крот". Эта ассоциация не доставила мне

никакого удовольствия. Через две-три секунды я превратил mole в la mort.

"Ля мор" - французское слово "смерть" - сразу вселило в меня тревогу.

Смерть гналась и за мной, как за мужем сестры. Но в самой своей тревоге я

чувствовал что-то смешное. И даже стал улыбаться. Это чувство смешного -

откуда оно бралось? Я сам не понимал. Я подошел к зеркалу, чего давно не

делал, и посмотрел в упор на свое отражение. Оно, понятно, тоже улыбалось.

Рассматривая свое отражение, я вспомнил о двойнике. Двойник - немецкий

Doppelganger - к счастью, мне являлся. Но жена господина К., ныне

американского киноактера, видела моего двойника в театре. (Я помню, как я

смутился, когда она сказала мне: "Последний раз вы мне даже не

поклонились...") Затем некий одноногий переводчик, теперь покойный, видел

моего двойника в табачной лавке на Гиндза. Может быть, смерть придет к

моему двойнику раньше, чем ко мне? Если даже она уже стоит за мной... Я

повернулся к зеркалу спиной и вернулся к столу.

Четырехугольное окно в стене из туфа выходило на высохший газон и пруд.

Глядя в сад, я вспомнил о записных книжках и незаконченных пьесах,

сгоревших в далеком сосновом лесу. Потом опять взялся за перо и начал

новый рассказ.