Совесть. Совесть — это решающая движущая сила развития личности

Совесть — это решающая движущая сила развития личности. Это процесс, кон­тролирующий мимолетные импульсы и ситуативное приспособление в интересах дол­говременных целей и согласованности с образом Я.

Господствующая психологическая теория трактует совесть главным образом как феномен приспособительного научения. Она говорит, что мы усваиваем совесть так же, как любую другую культурную практику, хотя в случае совести решающую роль играет скорее наказание, чем поощрение. Этот аргумент прост и, главное, убедителен. Когда маленький ребенок нарушает родительское табу, его наказывают. Нарушения и наказания сопровождаются приказами, укорами и нагоняями. После достаточного ко­личества повторений подобных эпизодов ребенок начинает слышать «голос власти» всякий раз, когда испытывает соблазн, и ощущать модифицированную боль, когда совершает проступок.

Конечно, в каждом конкретном случае событие развиваются сложным путем. Например, у ребенка восемнадцати месяцев от роду мы встречаемся со случаем пер­вой смутной борьбы с виной. Я помню, как такой ребенок, едва начинающий ходить, схватил крышку от сахарницы с обеденного стола. Это его действие сопровождалось громкими и пугающими «Нет! Нельзя!». Встревоженный, но все еще всецело погло­щенный запретным порывом, ребенок со своей добычей спасся бегством в дальний угол комнаты, зажмурил глаза и спрятал лицо за эту крышечку, чтобы не видеть зла и защитить себя от гнева на манер страуса. Родители вернули свое имущество, нашлепа­ли ребенка по рукам и стимулировали у него вспышку гнева. Когда эта вспышка улег­лась, ребенок с тоской смотрел на обидевшую его мать, явно предлагая восстановить согласие. Последовавшие за импульсивным действием фрустрация, боль и гнев, ка­залось, пробудили аффилиативную потребность. Можно быть уверенным: если ис­пользовать суровые взгляды и нагоняи непрерывно, то ребенок будет безутешен и наказание станет для него почти непереносимым. Но даже в лучшем случае этот опыт травмирует и может только воздействовать на будущие ситуации сходного типа. Мы можем предсказать, что следующее покушение ребенка на крышку от сахарницы, ве­роятно, будет сопровождаться зачаточным чувством вины.

Но у полуторагодовалого ребенка еще нет интегрированной системы совести. Скорее, существует ряд эмоциональных состояний — импульс, страх, отступление и прятание, фрустрация, гнев, печаль, — каждое из которых имеет свои специфичес­кие стимулы и специфические ограничивающие условия. Переживая этот ряд состоя­ний, ребенок не понимает, что происходит; он не может обратиться за помощью и к опыту образа Я, поскольку эта структура развивается позднее.

У трехлетних детей яснее видна роль идентификации с родителями в борьбе за то, чтобы усвоить голос совести. Следующим примером я обязан своему коллеге Ген­ри Мюррею. Трехлетний мальчик проснулся в шесть утра и начал шумно играть. Его отец с заспанными глазами вошел в детскую и строго приказал: «Марш в постель и не смей вставать до семи часов». Мальчик послушался. Несколько минут было тихо, но вскоре странные звуки заставили отца вновь заглянуть в детскую. Он увидел, что маль­чик находится в постели (как и было приказано), но делает следующее: свесив руку с края кровати, он тут же отдернул ее обратно, сказав: «Вернись туда». Затем высунулась нога, только для того, чтобы быть резко втянутой обратно с предупреждением: «Ты слышал, что я тебе сказал!?». Наконец, мальчик перекатился к самому краю кровати, а затем резко откатился обратно, строго одернув себя: «Нельзя до семи часов!». Мы и пожелать не могли бы лучшей иллюстрации процесса интериоризации роли отца как способа самоконтроля и социального становления.

На этом этапе внешний голос власти участвует в процессе становления внут­реннего (собственного) голоса власти. Задача родителей в том, чтобы заручиться этим голосом как проводником добродетели (как ее понимают сами родители).

Чтобы проиллюстрировать господствующую теорию для несколько более стар­шего возраста, представим, что родители взяли своего сына в лес на семейный пик­ник. Под их внимательным взглядом он собирает мусор, оставшийся после еды, и складывает его в положенное место. Возможно, его усилия по поддержанию чистоты вызваны строгим предупреждением на указателе или видом проходящего мимо кон­стебля. Здесь моральная опора все еще остается внешней.

После нескольких повторений такого опыта мы обнаруживаем, что не нужны ни родители, ни указатель, ни констебль. Молодой гражданин социализируется. Он по­мнит о благополучии тех, кто придет на место для пикника вслед за ним. Что в это время происходит? Является ли он, как полагает современная теория, сам себе поли­сменом и родителем, ждущим возможности наказать себя за нарушение племенного закона? Теория, заметим, утверждает, что он воздерживается от проступков потому, что боится своего собственного наказания. Голос совести является интериоризирован-ным голосом толпы.

Эта теория, применимая для ранних стадий развития совести, не убедительна в отношении более поздних стадий. Прежде всего, у взрослых ощущение наивысшей вины не часто связано с нарушением племенных табу или родительских запретов. У взрослого человека есть личный кодекс добродетелей и грехов, и то, в отношении чего он ощущает вину, может быть мало связано с приобретенной когда-то привычкой к послушанию. Если бы совесть была только поводом для самонаказания за нарушение установившихся через обучение у авторитетов привычек, то мы не могли бы объяснить тот факт, что мы часто отбрасываем кодекс, навязанный нам родителями и культурой, и придумываем свой собственный.

Поэтому мы приходим к заключению, что совесть каким-то образом перемеща­ет свое средоточие от навыка ситуативного послушания к проприуму — иначе говоря, от приспособительного становления к становлению направленному. В ходе такого пе­ремещения происходит важное феноменологическое изменение. «Чувство» совести у взрослого человека редко связано со страхом наказания, откуда бы это наказание ни исходило — извне или изнутри. Скорее, это переживание обязательств, связанных с ценностями. Большинство современных психологических теорий видят сущность сове­сти в долженствовании — страхе наказания за содеянное или не содеянное. Как мы видели, совесть ребенка вначале несомненно такова. Но когда конфликты и импульсы приводят к обращению за помощью к образу Я и собственным стремлениям, мы об­наруживаем, что чувство обязательства уже не то же самое, что чувство принуждения; «мне следует» не то же самое, что «я должен». Я должен быть осторожен со спичками, я должен соблюдать правила дорожного движения, я не должен давать волю гневу, по­скольку в противном случае последуют неприятные санкции. Но мне следует написать письмо, мне следует собрать мусор после пикника, мне следует делать добро, как я его понимаю. Когда бы я ни высказывал обращенное к Я ценностное суждение (как бы говоря: «Это находится в согласии с моим JT-образом, а то — нет»), я испытываю чувство обязательства, в котором присутствие страха не прослеживается. Утверждать, что я боюсь будущих угрызений совести, значит путать возможный негативный резуль­тат с полностью позитивным и непосредственным чувством обязательства, согласия с самим собой, что явно первично45.

 

45 BertocciP. A. The Psychological Self, the Ego, and Personality // Psychological Review. 1945. Vol. 52. P. 91-99.

 

Это особенно очевидно, когда мы размышляем о религиозной совести. Ска­зать, что человек совершает одни действия и воздерживается от других, потому что боится Божьего наказания, значило бы исказить переживания большинства религи­озных людей, совесть которых окрашена скорее любовью, чем страхом. Принятие та­кого жизненного пути требует дисциплины, милосердия, почтения, которые прини­маются религиозным человеком как жизненные обязательства. Если мы сталкиваемся у взрослого человека со страхом Божьего наказания как с единственным мотивом правильного поведения, можно быть уверенным, что перед нами детская совесть, случай задержки развития.

Совесть человека далеко не всегда имеет религиозный оттенок. И нерелигиозный человек может быть носителем высокой морали. Совесть лишь предполагает рефлексив­ную способность обращаться в конфликтных случаях к матрице ценностей, которые ощущаются человеком как его собственные. Я чувствую, что «мне следует» всякий раз, когда останавливаюсь, чтобы сделать выбор, который представляется мне ведущим по направлению к моему идеальному JT-образу. Обычно, когда я принимаю неадекватные решения, я ощущаю вину. Мучительное чувство вины редко сводимо у взрослого к стра­ху или переживанию наказания. Скорее, это чувство нарушенной ценности, недоволь­ство несоответствием идеальному образу Я.

Теория, которую я здесь предлагаю, полагает, что осознание долженствования предшествует осознанию обязательства, но в ходе этой трансформации происходят три важных изменения. 1. Внешние санкции уступают место внутренним. Это изменение адекватно объясняется процессами идентификации и интроекции, знакомыми по фрей­дистской и бихевиористской теориям. 2. Переживание запретов, страхов и долженство­вания уступает место переживанию предпочтений, самоуважения и обязательства. Это изменение происходит по мере развития образа Я и ценностных систем человека. 3. Спе­цифические привычки послушания уступают место общему самоуправлению, иначе го­воря, обширной схеме ценностей, которая задает направление поведению.

Если бы ранние запреты и идентификация с родителями были единственным источником совести, это определенно привело бы к увяданию совести со временем. Живучесть (и применимость) совести в условиях нового опыта обеспечивается зре­лым самоуправлением личности. Фактически, зрелая совесть говорит нам: «Если ты поступишь так, ты создашь свой стиль существования, а если так — ты нарушишь твой стиль существования». Это происходит по мере того, как центр тяжести переме­щается с родового на индивидуальное, с приспособительного на направленное ста­новление. Страх становится обязательством по мере того, как собственное развитие начинает перевешивать сиюминутное.

Совесть может, подобно другим сторонам личности, задерживаться в своем развитии. Есть много людей, достигших зрелого возраста, но не прошедших своевре­менно через эти трансформации. Они страдают от инфантильной вины, от неразре­шенных конфликтов с авторитетами раннего возраста. Но патология совести не из­меняет правил ее трансформации при нормальном ходе становления46.

 

46 Некоторые авторы (например, Берточчи) утверждают, что, поскольку чувство морального обя­

 

зательства феноменологически так отличается от набора детских долженствований, было бы более надежным предположить, что есть врожденная способность формировать чувство обязательства не­зависимо от принуждений со стороны родителей или рода. Моя позиция несколько отлична от этой. Я согласен с тем, что касается феноменологического различия, но полагаю, что наблюдение за деть­ми убеждает нас: долженствование предшествует обязательству и является необходимым первым этапом процесса становления. По этой причине я предпочитаю теории врожденных моральных обя­зательств теорию обязательств развивающихся.

Основные положения психологии личности 203