БИЛЕТ 21

Место Сологуба в поэзии 20в. «Мелкий бес»

Когда Сологуб (псевдоним Федора Кузмича Тетерникова) был наряду с Горьким, Л. Андреевым и Куприным одним из самых известных писателей, его часто называли русским Бодлером. Лестное сравнение имело в виду не только оценку вклада в символизм; многие считали, что "цветы зла" - лучшее определение смысла творчества Сологуба. В его произведениях декадентство приобрело настолько впечатляющий облик, что тогда возникал вопрос: не его ли славословия смерти вызвали волну самоубийств, прокатившуюся по России? Противников у поэта было немало - от Горького, боровшегося с "сологубовщиной" в литературе, до петербургского прокурора, возбудившего дело против автора "оскорбляющих нравственность" романов "Мелкий бес" и "Навьи чары". Однако и те, кто не принимал сути лиризма Сологуба (например, Горький), ценили его большой дар. Хотя, как писал К. Чуковский, Сологуб в своих созданиях был неровным: "Наряду с чудесными стихами, классически прекрасными по форме, он написал целые сотни плохих".

"Стихов пишу больше, чем это нужно для людей, и в этом несчастье мое",- говорил поэт. Но привычка писать была спасением для его болезненно ранимой души. Детские стихи Сологуба возникали как плач из-за бесконечных порок и оскорблений, ставших уделом сына прислуги в богатом петербургском доме. Любимая и любящая мать била и унижала его, даже взрослого; будучи учителем в глуши, он просил разрешения начальства ходить на уроки босым - по бедности. За 10 лет жизни в провинции, послужившей "натурой" для "Мелкого беса", где запечатлен "ужас житейской пошлости" (Блок), Сологуб убедился в том, что зло всеобъемлюще и многогранно. Знакомство с философией пессимизма Шопенгауэра, популярной в годы становления поэта и близкой ему внутренне, довершило его формирование.

"Предмет его поэзии,- считал высоко ценивший Сологуба Блок,- скорее душа, преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе". Лирика Сологуба поражает цельностью: устойчивое пессимистическое настроение, узкий круг тем, повторяющиеся образы-символы. Одни приходили из созданных автором мифов, выражавших его концепцию мира: злое начало бытия - Солнце-Дракон, Змий; избавительница от царящего зла - подруга-Смерть; урочища мечты - Земля Ойле, Звезда Маир. Другие символы шли от литературы (безобразная Альдонса, превращаемая в Дульцинею) и от впечатлений фольклора, обретавших необычайную вещественность (Лихо, Недотыкомка). Даже обыденные образы (качели, паутина) становились символами переживаний.

Доступность поэзии возводилась Сологубом в эстетический принцип. Ее форма аскетически проста: ямб или хорей, неяркие рифмы, минимум эпитетов, четкая композиция. Лапидарность языка сочеталась с удивительной интонационной выразительностью, музыкальностью, что заставляло современников вновь и вновь восхищаться "магией" сологубовского стиха.

Поначалу Сологуба оценили только символисты. Его произведения, появившиеся в 1890-е годы в "Северном вестнике" и подписанные псевдонимом, придуманным в редакции, были замечены критикой, но одобрения не вызвали, равно как и сборник "Стихи. Книга первая" (СПб., 1896). Известность пришла постепенно: только после отдельного издания романа "Мелкий бес" (1907) и сборника стихов "Пламенный круг" (М., 1908) их автор становится знаменит. Отслужив 25-летний учительский срок, уходит в отставку, женится на писательнице, заводит салон, выпускает собрание сочинений, вместо стихов все больше пишет прозу и пьесы. "Женившись и обрившись, Сологуб разучился по-сологубовски любить Смерть и ненавидеть Жизнь",- заметил Блок в дневнике. "Очарования земли" (1914) - так назывался очередной сборник Сологуба. На войну 1914 г. он отозвался ура-патриотическими, очень слабыми стихами.

«МЕЛКИЙ БЕС»: Фёдор Сологуб писал роман не о нравах провинциального города, не о типах, там привольно расположившихся, не о безумии Передонова и не о том, как обманули его, заставив обманом жениться на ненавистной и страшной Варваре. Он писал роман о проблемах языка. Но не в новомодном смысле, когда показывается бессилие слова, невозможность общей речи, разобщённость людей. В романе язык подчиняет действие, направляет его, ибо персонажи (в частности, тот же Ардальон Борисыч Передонов) понимают сказанное буквально, слово становится планом поступка, схемой поведения. И если сначала это не слишком бросается в глаза, то постепенно делается очевидным. Казалось бы, что может пронять Передонова, а тем более уничтожить его? Он ведь непробиваем, неуязвим. Самодоволен, самовлюблён и потому с самохвальством говорит, что в него все влюбляются. И ведь не совсем заблуждается на сей счёт — жених он завидный, невесты так и пытаются его поймать, окрутить. И в средних летах, и чин высокий имеет, и денежно независим. Нет, для него тут нет пары, заключает он. По его собственному мнению, он всё превзошёл: самые лучшие книги прежде прочёл, самые вкусные кушанья попробовал, любого обмишулит. И жить собирается ещё лет двести, а то и триста, никак не меньше того. И понятия его неподвижны, можно сказать, незыблемы. Мицкевич — выше Пушкина, ибо Пушкин “камер-лакей”, следовательно, место портрету Мицкевича на стене в столовой, а портрету Пушкина — в сортире. Даже на мир Передонов смотрит по-хозяйски, не одобряет расточительства вселенной: “Когда Передоновы возвращались из-под венца, солнце заходило, а небо всё было в огне и в золоте. Но не нравилось это Передонову. И вдруг доверие Передонова к слову переходит границы, он становится рабом высказывания. Сперва неявно, затем явственно. Вот Рутилов, старательно сватающий за Передонова любую из своих незамужних сестёр, показывает ему стебель белены, скомканный вместе с листьями и грязно-белыми цветами, даёт понюхать Передонову. Белена источает запах тяжёлый, неприятный. “Растереть да бросить, — комментирует Рутилов. — Вот и Варвара твоя”. Игра отпущенных на волю словес разрастается, захватывает не одного Передонова. Игра просачивается и в речь повествователя, который если и не из передоновского круга, то живёт тут же, недаром он подчёркивает: “наш город”, “в нашем городе”. И уже он называет передоновские мысли “паскудными детищами его скудного воображения”. Уже приворотный столб, возле которого стоит Передонов, ожидая выхода девиц Рутиловых, становится истинным “приворотным столбом”, по названию схожим с приворотным зельем. А словеса могут всё, они приникают друг к другу, дополняют свой смысл чужим смыслом. Почему так испугался Передонов, увидев нож в руке Варвары? Почему боится, что его зарежут? Да ведь рядом сидит дама по фамилии Преполовенская. Вот и опасность для Ардальона Борисыча, опасность, которую он потом направит от себя к присутствующему тут же Володину. И тут начинается подлинное безумие Передонова. Он обманывается в смыслах, слова больше не служат ему. Намекая на нож, затаённый в кармане, и на близкое убийство, Ардальон Борисыч говорит: “Тут, брат, у меня есть такая штучка, что ты, Павлушка, крякнешь”.