Благоденствующая красивость«Художник обязан скрыть от публики те усилия, которых ему стоит произведение. Свобода и легкость — непременное наслаждение зрителя», — писал однажды Крамской. Но легкость легкости рознь. Думая о сложной взаимосвязи между художником и зрителем, я вспоминаю одну сиену из далеких дней моего детства. Как-то в школе нам объявили о приезде столичного художника-виртуоза, который выступит перед нами. Смысла этих слов никто как следует не понимал, но тем сильнее разъедало нас любопытство. Собравшись после уроков в зале, мы наблюдали, как сторож Кузьма вынес на сцену столик, два мольберта с поставленными на них чертежными досками и толстую стопку александрийской бумаги. Затем появился сам «виртуоз»: полный румяный мужчина в чесучовой блузе-толстовке, с кудрями до плеч и выпуклыми глазами, сизыми, как слива «венгерка». Он нес в руке лакированный плоский ящик, который поставил на стол, щелкнул медными застежками и раскрыл его жестом циркового фокусника. В ящике лежали цветные палочки-мелки. Кнопками накрепив к доскам два листа «александрийки», «виртуоз» — опять жестом фокусника — набрал горсть мелков, и тут начались чудеса. Листы бумаги прямо на наших глаза превращались в картины-пейзажи. Казалось, цветные мелки сами вырисовывали на шершавой «александриике» деревья, траву, тропинки, пышные сливочные облака в небесах и синюю воду. Мы сидели с раскрытыми ртами и бурно аплодировали по окончании чарующе улыбающимуся «виртуозу». Казалось, чудесам не будет конца. Раскланявшись, он сменял готовые пейзажи чистыми листами бумаги, на которых как бы сами собой возникали невиданной яркости малиновые закаты, избушки в снежных шапках среди сахарно-голубых сугробов, бирюзовые озера с лебедями и апельси-ново-лимонные осенние рощи. Наступил коронный номер. «Виртуоз», сдвинув мольберты вплотную и прикрепив к доскам по свежему листу, стал орудовать обеими руками, одновременно малюя два пейзажа — летний и зимний. И тут вдруг из первого ряда поднялся Александр Григорьевич — наш учитель рисования. Долговязый и тощий, в вытертой на локтях бархатной блузе и шнурованных сапогах, он, горбясь, через весь зал направился к выходу. Его седоватая бородка вздрагивала, губы кривились, выражение нестерпимой обиды на его худом, обычно едко-насмешливом лице я запомнил надолго и не раз вспоминал впоследствии. Вспоминал, когда бился над первыми своими этюдами, над простеньким на взгляд мотивом. Вспоминал, размышляя о непримиримой вражде между ремеслом и искусством, о поверхностной легкости, о заученных приемах, за которыми не кроется действительно важное, искреннее, но которые порою неотразимо подкупают зрителя, как когда-то нас ловкость рук заезжего мастака. Непросто отличить в искусстве настоящее от поддельного, понять разницу между красотой и «красивостью». Многие считают, что понимание живописи дается само по себе, но это так же неверно, как и то, что ребенок, едва научившись складывать слоги в слова, может наслаждаться поэзией Пушкина или прозой Тургенева. Только пройдя дистанцию между первой детской песенкой и симфонией Чайковского, начинаешь понимать, какие сокровища человеческих чувств кроются в музыке. В каждом человеке природой заложены разнообразные способности, нуждающиеся в развитии, и умение воспринимать прекрасное — одна из них. Почему автор так часто вспоминает рассказанный им случай? Эта сцена стала отправной на пути понимания автором той самой разницы между красотой и «красивостью». Автор хочет стать настоящим художником, а не виртуозом-дилетантом. Именно поэтому он постоянно вспоминает описанный случай, как самый первый и очень важный жизненный урок. Кроме того, эта сцена наглядно показывает, что можно жить в достатке, но быть посредственностью и просто пускать пыль в глаза зрителей, а можно...быть настоящим художником и носить обветшалую блузу. А сочетать благоденствующую посредственность и изматывающее искусство невозможно. И каждому художнику предстоит сделать этот лишь на первый взгляд легкий выбор.
№62 II
|
